Цвет черёмухи

Потом она стала внимательно рассматривать его альбом, а Сомов взял лист бумаги, карандаш и начал быстро набрасывать её головку. Из окна, подсвеченный зеленью, шёл рассеянный свет. От этого глаза казались глубже. Когда Надя откидывала голову, то на её шее просвечивалась голубая жилка. Жилка подрагивала, словно жила своею собственной жизнью.

"В ней что-то от той балерины, — подумал Сомов, — и неяркие губы, и тонкий, точеный носик. Надо быть готовым, чтобы понять эту красоту!" И он неожиданно догадался, что подготовили их встречу все те поиски, сомнения и страдания, истинную цену которых он познавал только сейчас.

В уголках её губ лежала тень, в которой таилась полуулыбка, нежность. Работая карандашом, Сомов думал о красках. С красками он был особо тщателен. Продумывал всё до мелочей. Когда же начинал работать, умел безошибочно смешивать цвета, добиваясь естественности. Отделывая локон, Сомов забылся и, когда поднял глаза, увидел, что Надя внимательно и серьёзно смотрит на него.

— Ваши портреты готовы вот-вот заговорить. Вы, как бы это, несовременный. Я вас совсем не знаю.

— У нас много времени впереди, — сказал Сомов и догадался, какие нужны краски, чтобы её глаза вышли почти такими же. "Почти! — подумал он про себя. — Но не такие же!" — А несовременный, наверное, оттого, что учился у старых мастеров.

— У вас есть любимый художник?

— Конечно. Боровицкий. И вообще, старинная русская школа.

— Я знаю! Я это поняла! — Надя улыбнулась радостно. — Я сразу это поняла! Я ещё плохо образована, но я уже умею понимать и различать! Это как и в литературе. Есть Толстой, Лесков, Тургенев, Бунин. Я всё время думала, откуда они вдруг такие?! Потом мне попались летописи… И я всё поняла! Так они хороши! А многие не понимают, и почему?

— От лени, — сказал Сомов. — Это всё от душевной лени.

— А как вы относитесь к Пикассо?

— Никак. Я его не люблю. Он на меня как художник не воздействует.

— А меня он просто угнетает! Нельзя настоящие чувства выражать формально! Это разрушает!

От этих слов словно электрический ток пробежал по рукам Сомова. "Это разрушает! — произнёс он про себя. — Какая она, однако… Да ведь я могу в неё влюбиться!" И от этих мыслей у Сомова выступила испарина на висках, так были сильны в этот момент его чувства.

Чтобы Надя не заметила его волнение, он поднялся и показал ей свой набросок. Надя восхищенно сказала:

— И как это можно, чтобы вас так слушались руки? Ну вот убей меня, а я и сотой доли этого не сделаю!

— Нужно работать каждый день. Появится навык, потом мастерство.

— А талант?

— Это изначально. Но к таланту надо обязательно и ремесло!

— Как Савва Игнатьевич! Вы сейчас как Савва Игнатьевич сказали!

— Кто это?

— Он егерь. Вот вам кого бы нарисовать! Он знаете какой? Огромный! Стремительный! Только он в селе почти не бывает. У него жена погибла пять лет назад. Хотите расскажу?

— Расскажите.

Надя отъехала от окна к стене.

— Перед ноябрём жена Саввы пошла в село. Они сами жили в тайге. Там у них дом. Я её не видела. Бабушка говорила, что она была красивой. Вы знаете, они оба были актёрами!

— Что?! — воскликнул Сомов.

— Правда, правда! Вернее, его жена была актрисой. Он её увидел, влюбился. Она, конечно, тоже. В Савву невозможно не влюбиться!

— И вы тоже в него влюблены? Надя засмеялась:

— Как сестра в брата!

— Тогда ничего.

— Ну вот… Теперь, значит, его видит режиссёр и умоляет сыграть в его спектакле. Уговорил, и егерь Савва стал актёром! Только через год они сбежали в тайгу. Прожили в ней три года. И вот перед ноябрём его жена, Лариса, пошла в село и не вернулась. На другой день ударили лютые морозы. Савва прибежал в село, спрашивал о жене, а никто её не встречал. Он вернулся. На обратном пути он её увидел. Она лежала подо льдом! Видимо, переходила речушку, упала и убилась. Её затащило меж двух камней. Мороз сковал воду, и она оказалась в хрустальном гробу… Она так всю зиму пролежала. Всю зиму Савва ходил к ней. Каждый день. Хотели даже силой его оттащить, но побоялись. Он знаете какой? Два железных рубля сжимает и рвёт на две части! После он её схоронил. Теперь в село приходит только за солью. Да вот бабушке помогает. Стол мне сделал. У него золотые руки! Руки мастера… — Надя замолкла, задумалась.

— А откуда он?

— Он из Глуховки. Там теперь только два дома осталось. Савва Глухов. Мне пора, Егор Петрович.

Проводив Наденьку домой, Сомов зашёл к себе переодеться. Через полчаса за ним на разбитом "Москвиче" заехал Усольцев. Теперь на нём были черные и опять большие брюки и белая накрахмаленная до хруста рубашка.

— Всё готово для встречи! — бойко провозгласил Усольцев. — Жена два раза вымыла полы, а я подмёл двор. Будут супруги Цыпины и… — тут Усольцев сделал паузу, глаза его округлились, — Екатерина Мамонтова! Охотовед! Женщина одинокая и редчайшей физиономии!

Лукерья проводила их до калитки и стояла, пока они не скрылись за поворотом.

Дом Усольцева назывался коттеджем. Несмотря на то что он был новый, вид его, уныло-серый, производил впечатление неоконченной стройки. В доме их встретила жена Усольцева Лена, невысокая, энергичная. Почему-то сразу стало ясно, что в доме командует она. Деланно улыбнувшись, она распахнула портьеры на дверях и громко пригласила:

— Прошу!

Сомов прошёл в гостиную. Под люстрой стоял стол, обильно уставленный закусками и напитками. Как только Егор вошёл, из-за стола, как по команде, поднялись двое. Один, крепкий, с загорелым лицом и несколько развязными манерами, был Цыпин, а молодая женщина — его жена. В углу, рядом с магнитофоном, стояла высокая, темноглазая, в нарядном платье Катя Мамонтова. Она действительно была хороша: насмешливые глаза, рот крупный, красивые и крупные белые зубы. Мамонтова дождалась, когда к ней подойдёт Сомов, протянула ему руку и смело заглянула в глаза. Сердце гулко забилось, но Сомов не подал виду. Перезнакомившись, сели за стол. Екатерина Максимовна Мамонтова была посажена рядом с гостем. "А что, — подумал Сомов, — хорошо!"

— Товарищи, — вскочил Усольцев, — наливайте!

— А водички нет запить? — как бы стесняясь, поведя плечами, попросила жена Цыпина.

— Рита, водой запивать вредно! — крикнул Усольцев. — Товарищи! — вновь вскочил Усольцев. — Приятно, когда вот так, неожиданно, известная знаменитость! Ты на неё смотришь, а она очень даже простая и нашенская! Предлагаю выпить по первой за Егора Петровича! За нашего земляка, который всем доказал, чего мы стоим!

Выпили. Через полчаса пришёл агроном Кастромин с женой, а следом и председатель сельсовета Епифанов. Епифанов был высок и худ и, видимо, из пьющих. Увидев его, Екатерина Максимовна потемнела лицом и даже как-то осунулась. Сомову тут же объяснили, что Епифанов третий год добивается Мамонтовой и что они пробовали жить вместе, но он в пьяном виде её избил, и она от него ушла. На кухне Усольцев с женой в подробностях описали Сомову, как она полуголая бежала из дома по морозу, а он, Епифанов, вешался, но его успели вытащить из петли.

Этот рассказ был неприятен Сомову, и хмель, только что охвативший его, вылетел вон. Тут на кухню вошла Екатерина Максимовна, прикурила. Усольцевы, сделав глазами понимание, вышли. В зале играла музыка, и там танцевала пара Цыпиных.

— Они в вас просто влюблены, — сказала Мамонтова. Голос у неё был низкий, как будто чуть простуженный.

— Они — это кто?

— Ритка и Лена. Конечно, посиди тут… — Она выпустила дым к потолку. — А вы не курите?

— Нет.

— Проводите меня сегодня?