Цвет мести – алый

Зачем ему переживать? Он ведь не причастен к смерти Марины. Он вообще ее по-своему любил. Сначала любил лишь потому, что Маша ее очень любила, и ему тоже пришлось. Потом он как-то привык к этому чувству и продолжал любить Маринку по-братски и после бегства жены.

Считал ее настоящим, цельным человечком, не испорченным и не самовлюбленным.

– Приступим… – проговорил вполголоса Горелов, начал с того, что сверил все анкетные данные, все быстро зафиксировал и спросил: – О смерти вашей общей знакомой слышали?

– Марина? Вы про ее смерть?

– Да, Марина Стефанько, ее убили неделю тому назад двумя выстрелами в голову. Убили прямо в центре города, – уточнил Горелов, внимательно наблюдая за его реакцией.

Вениамина передернуло, он вытаращил на следователя глаза. Маша таких подробностей не рассказывала. Просто сказала, что Марина трагически погибла, и все. Он тогда еще подумал, что произошла авария. А тут убийство! Два выстрела в голову!

– Это что же получается – что в нее стрелял киллер?!

Он спрятал подбородок в высокий воротник старого свитера. Его зазнобило. Всегда, когда он нервничал, его знобило. Маринка утверждала, что это у него оттого, что он в раннем детстве на рельсах перележал, перемерз и застудился. Маша сердилась и говорила, что это все глупости, что реакция на внешние раздражители у каждого человека своя. И знобит в стрессовых ситуациях многих, но ведь мало кого подбрасывают на рельсы. Она тут же готовила ему горячий чай с медом, обкладывала пластиковыми бутылками с горячей водой, укрывала одеялом. Помогало!

– Возможно, – кивнул Горелов. – Все указывает на то, что убийство носило заказной характер. Ничего не можете сказать по этому вопросу?

– Я?! – Он так удивился, что даже мерзнуть перестал, выпростав шею из воротника. – Почему я?!

– Ну, мало ли… – неопределенно протянул симпатичный мужик в дорогом костюме. – Вы вообще-то после развода поддерживали отношения с вашей бывшей женой, с ее подругой?

– С Машенькой? – У Вениамина от обиды задрожали губы. – Если честно, то после своего трусливого бегства Машенька позвонила мне лишь один раз.

– Это когда же? – заинтересовался Горелов.

– Когда приглашала на похороны Марины.

– А до этого что же, вы ни разу с ней не виделись? Не говорили? Не созванивались? И даже не пересекались нигде?! – Кажется, Горелов ему не поверил.

– Нет, – односложно ответил Вениамин, уводя взгляд к занавескам на окне – смотреть в темные глаза Горелова, которые, казалось, считывали все его мысли, было невыносимо.

– Что – нет?

– Не созванивались, и не пересекались, и не говорили, но… – Вениамин Белов тяжело вздохнул, снова пряча подбородок в растянутом воротнике свитера. – Но я видел ее.

– Когда, где?

– В городе. – Он неопределенно пожал плечами. – И не раз. Она либо с Мариной, либо с мужем была. В магазине как-то пару раз ее заметил. Потом на улице. Я шел, а они в машину усаживались.

– Не было желания окликнуть ее, выяснить отношения? – Горелов смотрел на него с сожалением. – Почему она даже не объяснила причину своего ухода? Почему у вас не возникло желания узнать эту причину?

– Зачем… Я знал эту причину и так. Услышать об этом еще и от нее было бы вдвойне тяжелее.

– То есть вы смирились с ее уходом, простили?

– Простил? Конечно, простил. Смириться? Нет, с этим смириться невозможно. И, если честно, я… – Вениамин жалко улыбнулся, вспомнив все свои глупые надежды, взлелеянные одиночеством. – Я все еще жду ее!

– Вы ждете, что она вернется?! – ахнул Горелов, с шумом выдохнул, поставил локоток на стол, упер в кулак подбородок, глянул на Белова с утроившимся сочувствием, но все же не без ехидства. – Надеетесь на то, что она бросит своего Алекса с его заправками и всем, что к этому прилагается, и вернется к вам, в вашу задрипанную хрущевку?!

– Глупо, конечно, но надеюсь. – Вениамин обиженно задрал подбородок.

Вот про «задрипанную хрущевку» – это Горелов зря, конечно. Дом свой Вениамин очень любил. Это был первый, а может, и последний дом в его жизни. Не было родительского, и воспоминаний о нем никаких не было, потому что подкидышем он был. Не было у него бабушек и дедушек, тетей и дядей, племянниц с братьями и сестрами не было тоже. У него ничего и никого не было! Его колыбелью стали рельсы, чепчиком – драный засаленный рукав старой телогрейки, крестным отцом – путевой обходчик. Потом уже появились и кроватка, и шкафчик, и тапочки со штанишками, и тарелка с кашей, и чайная пара с крохотной ложечкой, но все это тоже было не его, и Вениамин всегда, с младых ногтей, об этом помнил. Все это принадлежало детскому дому, в котором он воспитывался вплоть до своего совершеннолетия. Потом был институт, куда его отправили учиться по целевому направлению как одного из самых одаренных выпускников. И там была койка в общежитии с тумбочкой. Но тоже казенная, не его. И вот на третьем курсе…

Он будет помнить вечно, до своих дней последних, как вызвал его к себе декан, долго и пространно о чем-то говорил и о чем-то расспрашивал. Он уже теперь и не помнил, о чем именно. Потом представил его сотруднику городской управы. Тот начал беседовать с ним. Что-то записывал, что-то трижды подчеркивал в своих записях. Потом встреча с ним состоялась еще раз, через пару недель, уже в самой управе, где ему и вручили ордер на квартиру, в которой он теперь живет и которую лощеный следователь посмел назвать «задрипанной хрущевкой».

«Это теперь твой дом. Твой и ничей больше! – торжественно провозгласила женщина из ЖЭКа, сопроводившая его по адресу, указанному в ордере. – Входи и обживай!»

После ее ухода он запер дверь и часа два ходил, ощупывая стены, двери, подоконники, и… плакал от счастья.

Квартира была однокомнатной и по чьим-то меркам, может, и тесноватой – всего каких-то пятьдесят квадратных метров общей площади, и окна выходили на северную сторону, и лифт часто не работал, и соседи сверху шумели порою до полуночи.

Но Вениамин был счастлив. Ему тут нравилось все. И скрип рассохшегося паркета, и то, как гудят водопроводные трубы по утрам, и как свистит ветер в щелях старых рам, и угрюмый лес на горизонте нравился тоже. Широкий длинный балкон он тут же взялся переделывать, отдирая наспех прибитые прежними жильцами деревянные рейки. Застеклил его, заработав на это на ночной разгрузке вагонов. Оштукатурил самостоятельно, выкрасил в нежный персиковый цвет. Только-только собрался заняться ремонтом в комнатах, как с головой накрыла его сумасшедшая любовь к Машеньке Беловой. Время помчалось, будто ускоренное во много раз.