Цвета дня

– Сегодня вечером крупная игра, – заметил он.

– Там еще ничего не видели, – заверил его Вилли.

Они быстро провернули сделку.

– Разумеется, в течение двух суток вы можете забрать колье назад, – сказал ювелир. – Вы потеряете на этом всего пять процентов.

Вилли взял триста тысяч франков.

– Не могли бы вы принять на хранение остальное? – спросил он.

– Хорошая предосторожность, – сказал армянин. – И потом, это позволяет немного подышать свежим воздухом между двумя партиями.

У него был непомерно длинный крючковатый нос, и Вилли медлил с уходом, в восхищении разглядывая его: такой нос выглядел неестественно. Наконец он взял квитанцию и очутился, с банкнотами в руках, на улице де ла Франс. Это была предпоследняя ночь карнавала, и толпа, схлынув с площади Массена, рассеивалась по ночным ресторанам и кафе с той нервной суетливостью, какая бывает у людей, когда они, боясь в промежутке между двумя местами развлечений растерять свой пыл, поддерживают его искусственно – криками, смехом и прыжками. Масок, домино и конфетти было больше, чем в предыдущие вечера: царствование Его величества Карнавала близилось к концу, и конфетти наводняли улицу, как какие-нибудь быстро обесценивающиеся деньги; стоял оглушительный шум; накладные носы, искусственные бороды, остроконечные шляпы, пьеро, клоуны, чарли прыгали в клубах известковой пыли; Вилли чувствовал себя как дома; Сопрано наверняка где-то здесь, со своей физиономией предателя из мелодрамы; может, он переоделся в Арлекина; пары танцевали на месте и обнимались, всюду царили инфляция и лихорадка, привычные для режимов накануне их свержения. Какая-то девица в серебряном бумажном цилиндре на голове, проходившая мимо под руку с совершенно белым кондитером, остановилась возле Вилли и показала на него пальцем.

– Ты только посмотри на него! Что он тут делает со всеми этими деньжищами в руках?

– Мадемуазель, – парировал Вилли со своим красивым французским акцентом, – я ищу мужчину.

– Свинья, – сказала девица.

Сперва он попытал счастья в нескольких барах. Он входил, облокачивался на стойку, делал вид, что считает деньги. Сначала он решил было изображать пьяного, но ему не хотелось, чтобы его сочли беззащитным, ему хотелось заполучить кого-нибудь порешительней, настоящего подлеца: он не хотел, чтобы тот просто вырубил его. Впрочем, он и сам хорошенько не знал, хотел ли он, чтобы убили его самого, или же ему нужны были услуги наемного убийцы, чтобы разделаться со своим соперником: он еще не очень хорошо подготовил свой ход. Но возможно, все сводилось к одному. Он хотел, чтобы ему помогли выйти из этого положения, вот и все. Он на какое-то время выставлял напоказ свои деньги, затем выходил. Но это не срабатывало. Никто не шел за ним следом. Ему стало тошно. А ведь он очень ясно видел эту сцену и даже физиономии персонажей, которых бы подобрал, чтобы сыграть ее в реалистическом ключе. Уходя с танцплощадки, он все же заметил, что кто-то выскользнул вслед за ним. Он свернул в темную улочку с бьющимся сердцем, радостно ощущая, что ему страшно. Человек шел прямо на Вилли, держа руки в карманах. Остановившись, он одним движением сунул в нос Вилли пачку снимков.

– Dirty pictures, – сказал он. – Very dirty [31] .

– I am in dirty pictures myself, – сказал Вилли. – Very dirty [32] .

Субъект приблизился.

– Соотечественник? Мне бы все же хотелось, чтобы вы взглянули…

Он развернул свою коллекцию.

– Поймите меня, – сказал он. – Дело не только в деньгах или выпивке – хотя, если б мне предложили… Это для того, чтобы установить человеческий контакт. Я совсем одинок. Мне необходима общность людей, братство. Взгляните вот на эту, она и вправду грязная.

31

Грязные снимки. Очень грязные (англ.).

32

Я сам на грязных снимках. Очень грязных (англ.).

Вилли оплатил порцию водки этому бедняге, оказавшемуся, когда он снял шляпу, одним из тех лысых блондинчиков с тонкими губами, которые вечно нуждаются в компании. Он был методистским пастором в Буффало, объяснил он, но ему больше не удавалось сводить концы с концами – говоря метафизически, – так что он принял решение стоять обеими ногами на земле, быть реалистом, помогать строительству абсолютно земного царства; к несчастью, такого рода вещи не получаются у вас сами по себе, особенно когда вы много мечтали о потусторонности; человеческий опыт, контакт с реальным – вот чего ему не хватало; вот он и показывал туристам Gay Paris [33] , кроме того, он еще продавал фотографии и даже сам для них позировал, – кстати, вот на этой как раз он и изображен, хотя видна лишь его спина.

33

Веселый Париж (англ.).

Вилли веселился: решительно мимы всюду, хотя этот-то явно не нарочно старается.

– До свидания.

Тип проглотил свою водку.

– Так что, Вилли, неужели и вправду нет способа вытянуть из вас словечко?

– Без шуток? – сказал Вилли. – Отлично сыграно, старина. Я почти клюнул.

– Если вы ничего не хотите сказать, значит, в том, что рассказывают, наверняка что-то есть, Вилли.

Вилли мило улыбнулся ему:

– А что рассказывают?

– Что самая дружная в мире пара вот-вот развалится, – сказал тип.

Удар наугад, подумал Вилли.

– Это как бы уже сделано, – сказал он. – Вот только ждем рождения ребенка. Во всяком случае, старина, я весьма оценил вашу идею, что достаточно показать мне свинские фотографии, чтобы я сразу раскололся на признания. Вы воспринимаете меня слишком серьезно, знаете ли. Журналисты чересчур уверовали в Вилли Боше. Они забывают, что сами же его и сотворили.

Вилли дал деру. Он был почти уверен, что тип выстрелил наугад, но так тоже можно убить. Однако он ничего не мог с собой поделать. Он уже даже не искал Сопрано: после недавней встречи он снова чувствовал себя в западне. Он вошел в «Сентра» и сразу же увидел в баре двух журналистов, которые накануне вечером брали у него интервью; он знал, что это случайность, но у него уже выступила крапивница.

– Хелло, Вилли, что вы тут делаете?

– Вышел из казино. Вы не видели мою жену? Я потерял ее в сутолоке.

– Нет. Выпьете стаканчик?

– Нет, пойду поищу ее. Если вы ее увидите, скажите ей, что я вернулся в зал для игр.

– О'кей.

Он тут же оставил их, рассовал деньги по карманам и вошел в казино. Он вдруг вспомнил, что говорил ему гостиничный портье: сегодня в казино вечер Veglione [34] – самый большой в году костюмированный бал. Вдруг там будет переодетая Энн, и вдруг он сумеет протиснуться к ней и шепнуть: «Я тебя люблю», так и оставшись неузнанным. Он улыбнулся. Конечно, ее там не окажется, но ничто не могло ему помешать всякий раз при взгляде на маску ждать и надеяться. Все же это был самый большой в году бал. И возможно, она придет со своим кавалером; Veglione – удобный предлог, чтобы прервать тет-а-тет, который наверняка после тех первых биений сердца постепенно начинает казаться затянувшимся, стеснительным, как птица, схваченная на лету, – никогда нельзя усердствовать в счастье. Может, они уже здесь, пришли попросить у вальса, у праздника еще на несколько часов запустить тот маленький мыльный пузырь иллюзии, что проплыл у них перед глазами в один из карнавальных вечеров; вероятно, они сейчас кружатся по блестящему паркету, пытаясь вновь обрести и еще на какое-то время сохранить ту легкую и как бы нереальную поступь любовников, которую, сами того не зная, они уже окончательно утратили; держась за руки, как бы еще цепляясь друг за друга, счастливые, что их лица укрыты от искренности – этого предательства – и от усталости – этого признания – под маской или черной полумаской; чувствуя облегчение оттого, что они уже не одни, что им уже не нужно изображать любовь, которой они больше не испытывают; радуясь музыке, заменяющей их сердца, которые, умолкнув, уже занимаются своей работенкой, но все это уже лишь способ молчать. Вилли с трудом сдерживал радость: все же не следовало слишком явно выказывать свое торжество. Он просто пожелал, чтобы в праздничной духоте их пока еще соединенные руки стали чересчур влажными и этот последний контакт тоже был прерван. Он слегка выпрямился, ему хотелось надеть белые перчатки и снять их с тем жестом, что так идет к чуть дерзкому взгляду, которым обводят толпу, но у него не было белых перчаток. Вилли с легкостью победителя поднялся по парадной лестнице казино. У него не было приглашения, но его приняли с готовностью, со всеми почестями, полагающимися на балу масок тому, кто так хорошо придумал маску Вилли Боше. Люстры придавали залу все сверкающее великолепие воздушного праздника – этакого висячего царства. Вилли какое-то время бродил из зала в зал, но ее здесь не было, она не пришла, а ведь это был последний в этом сезоне бал. Оркестр играл одни вальсы, и всякий раз, когда Вилли слышал вальс, у него возникало ощущение, будто он пригласил Энн на танец, а она ему отказала. В конце концов он направился к выходу. Он подошел в самый разгар инцидента: контролер пытался преградить доступ на бал некоему господину, переодетому священником.

34

Бал-маскарад, костюмированный бал (ит.).

– Вы не можете войти в таком одеянии. Вам известно, что разрешены лишь пристойные маскарадные костюмы. Мы не хотим никого шокировать.

– Но я не в маскарадном костюме, – запротестовал священник.

Он выглядел как честный человек, тревожащийся о том, чтобы его поняли.

– Я действительно кюре из Жьена, что над Сент-Аньес, на Большом Карнизе, ну вы знаете. Я специально приехал из деревни, чтобы немного потанцевать.

Люди смотрели на него в растерянности. Они и в самом деле пришли в ужасное замешательство. Даже неверующие чувствовали, что им наносится удар ниже пояса. А Папа, что бы он на это сказал? – явно думали они. В общем, они смутно чувствовали себя задетыми. И дело тут не в религии, говорили они себе. Дело в том, что каждая вещь должна быть на своем месте, у каждой вещи есть свое место. Становилось не совсем понятно, кто есть кто. Это несерьезно. Нельзя больше ни на что положиться, вот так.

– Послушайте, дражайший, – взмолился кюре. – Пропустите меня. Я не в маскарадном костюме, просто я пытаюсь дискредитировать себя.

Вилли ощутил чудесную легкость: из-за этого малого он будто потерял как минимум сто килограммов.

– Не можете же вы вечно упорствовать в своем антиклерикализме! – раздражался кюре.

Он принялся скандалить, грозился написать своему епископу и вообще вел себя так, будто хотел попрать землю и впутать всех в историю, Вилли почувствовал себя лучше: похоже, у, него есть партнер. Он подмигнул кюре, и тот ему ответил, и люди были очень шокированы: они впервые видели, чтобы кюре подмигивал с таким вот видом, это было ужасно. Они больше не чувствовали себя в безопасности.

– Не обращайте на него внимания, – сказал Вилли. – Это католические писатели довели его до такого состояния. Что именно вы изображаете, старина? Грэма Грина? Мориака? Достоевского?

– Так вы не пускаете меня? – орал кюре. – Предупреждаю, если вы не дадите меня станцевать вальс, я пущусь во все тяжкие. Я завалюсь к шлюхам. Нажрусь дерьма. Это послужит вам уроком!

Люди были в ужасе. Может, все же лучше дать ему станцевать вальс. Так они хоть что-нибудь спасут. Они молча страдали, в особенности интеллектуалы. Для тех речь действительно шла об уважении человека. Им казалось, они теряют престиж. Вилли внимательно вгляделся в кюре, пытаясь понять, уж не Бебдерн ли это, но это был не он. Это доказывало, что организуется сопротивление. Люди уже не давали безропотно сдирать с себя кожу. Организовывалась борьба за достоинство. Очевидно, многие бедняги с ободранной кожей воспользовались карнавалом, чтобы провести несколько мгновений, высунув голову наружу и вдыхая добрый старый глоток чистого воздуха, прежде чем снова вернуться в конторы. Они делали небольшой пируэт, три шажка, испускали, приложив руку к сердцу, вопль протеста, затем возвращались туда, откуда пришли. Вилли разглядывал кюре – фальшивого или настоящего – с легкой иронией или, вернее, с излишней серьезностью, которую выказывают профессионалы по отношению к любителям. Он увел его в кафе, чтобы вместе выпить. К удивлению Вилли, кюре после того, как водрузился на банкетку, достал из кармана коробок спичек, чиркнул одну спичку, загасил ее, поднес к ноздрям и с мечтательным видом шумно втянул в себя воздух.