Цветок забвения. Часть 2

Я готова была к нападению. К борьбе и поражению. К чему угодно. Но он никогда, ни при каких обстоятельствах не должен был выдать что-то подобное. Происходящее ещё сильнее стало напоминать сон. Калека, читающий мысли? Даже Дети не могут таким похвастаться.

— Не подумай, я рад, что ты встретила меня голой. Это лучший «наряд», который только можно придумать после почти полувековой разлуки. Я обожаю твоё тело, но моё самое отчётливое воспоминание не совсем о нём, а о том платье. Об узорах поверх твоей кожи, — добавил он, отходя к окну. — Когда я только появился на Севере, я безумно тосковал. Я не считал себя привередливым, но, знаешь, там ведь всё по-другому. Я подсознательно искал что-то знакомое вокруг и не находил. Но однажды я заметил узоры на стекле… Как объяснить? Из-за того, что там очень холодно, на окнах появляется кружевная изморозь. Я, наверное, целый час торчал перед ним, не понимая, что меня так привлекло. Не просто привлекло, я возбудился. Я кончил, пялясь на это чёртово окно и вспоминая тебя в том платье. — Калека обернулся. — Если честно, я не собирался признаваться в этом. Никогда. Или, по крайней мере, не в первый же день.

Он напрасно счёл, что мой шокированный вид — результат его откровенности. А если даже и так, мужчина равно не собирался останавливаться на этом.

— Это место пробивает на ностальгию, ничего не могу с собой поделать. С этой комнатой связаны самые приятные мои воспоминания, веришь? Не с садом и уж точно не с дворцом. Помнишь, как часто я отвлекал тебя от работы здесь? — Он усмехнулся. — Я по тебе просто с ума сходил. Меня самого пугало то, насколько сильно я хотел заполучить тебя. Воздержание на Севере после такого — просто шутка.

Калека провёл ладонью по голове, и этот жест вызвал из глубин памяти забытую сцену. Как лысая после нападения подруг Чили стояла у окна своей комнаты и неуклюже признавалась мне в симпатиях. Она стыдилась своего внешнего вида, но больше — моего, а потом я предложила ей потрогать мою грудь…

— Любовь там вообще ничего не значит, — мрачно проворчал он, сосредоточившись на менее романтичных воспоминаниях. — Там ничто не растёт. Солнце, как бы ярко ни светило, не греет. Тот мир скуден на цвета, ни одна женщина никогда не заходила на те земли. Чтобы утолить голод, мы убиваем. Чтобы согреться, снимаем с животных шкуры. Лучшее место, чтобы забыть тебя, я думал. Но когда у меня начал вставать на окна, я понял, что забыть тебя не получится. Одержимость тобой… это не было обычной привычкой, как я думал поначалу. От привычки курить опиум я моментально отучился, а по тебе я продолжал тосковать и через год, и через два. Нет, это не было привычкой. Это было частью меня. Единство, которое я так старательно отрицал. Способности Ясноликих я получил после смерти матери, ты к этому никакого отношения не имела, но эта неутихающая боль опровергала это. — Он поднёс руку к груди, будто чувствовал то же, что и я. — Это единственная рана, которая никогда не заживала, все остальные исчезали за считанные секунды.

Он указал на своё лицо, на шрамы.

— Это просто декорации. Я не проходил через муки заживления, не страдал от инфекции, не болел, не ощущал эйфорию от преодоления физических пределов своего тела, как мои братья. Я не выживал, я всегда знал, что буду жить вечно, несмотря ни на что. Сказать, с какой потерей я не смог бы смириться? Чего лишившись, я бы почувствовал себя настоящим Калекой? — Мужчина смотрел на меня, будто я знала ответ. Будто я была ответом. — Мне казалось, я ненавижу тебя. Но стоило только увидеть тебя, на той самой мифи, в море маков, обнажённую… я понял, что просто не смогу бросить тебя снова. Ты моя. Моя. Как я мог стыдиться связи с тобой? — Он смотрел на меня с гордостью. Вряд ли такой взгляд получали самые верные его ученики. — Ты стала истиной Девой, я чувствую в тебе невероятную силу.

Я набрала воздуха в грудь, но приказ получился тихим, почти беззвучным:

— Молчи.

Калека нахмурился.

— Что?

— Делай, что хочешь. Насилуй. Отдай на растерзание. Убей. Но не говори ничего. Молчи. — По моему лицу текли слёзы, выдающие мою слабость, а не силу, бесполезные, мешающие мне. — Это слишком жестоко даже для Калеки, даже для их предводителя. Не знаю, откуда ты всё это узнал… кто сказал тебе об этом и чего ты добиваешься теперь, вороша то, что не имеет к тебе никакого отношения. Не имеет. Просто не может иметь.

Я, правда, верила, что выдержу что угодно. Но если он продолжит, если скажет это…

— Брось. Ты что, не узнаёшь меня?

— Молчи!

— Ты пьяная? До сих пор утешаешься вином? Я польщён.

— Молчи! Молчи!

Калека прошёл к треснутому зеркалу в раме, в которое я смотрелась во время примерок.

— Я не настолько изменился, чтобы ты поняла это только сейчас. Сущность — да, но не внешность. — Он долго изучал своё отражение. Потом снял верх одежды, обнажая мускулистый торс, покрытый белёсыми рубцами, аккуратными и симметричными — ритуальные узоры, а не боевые шрамы. — Разве раньше я выглядел иначе? Волосы были длиннее, только и всего. — Калека посмотрел на меня. — Я знаю, тебе нравились мои волосы. Они быстро отрастут, не плачь так.

— Ты врёшь! — повторяла я настойчиво, мой протестующий крик скатился в бормотание. — Ты можешь отобрать у меня что угодно, только не это. Это святое, не касайся этого! Чили не имеет к тебе никакого отношения. Она лучшая из нас, ей было уготовлено место Метрессы. Она — моя единая, я бы её узнала с первого взгляда…

Наблюдая за мной, Калека тихо проговорил:

— Да, я что-то такое припоминаю. — Он взглянул на своё отражение. — Ты всегда идеализировала меня, это восхищало и раздражало одновременно. Когда ты смотрела на меня с обожанием, я готов был пойти ради тебя на всё. Никто больше не смотрел на меня так. Но, в то же время, никто и не унижал меня так часто, как ты. Только тебе это сходило с рук, кстати. Я ни с кем больше не церемонился и никому ничего не доказывал, а просто убивал любого, кто сомневался в моей силе и моём превосходстве. Так что в итоге даже Калеки склонились предо мной. Они признали меня своим лидером, но ты… Даже после того, что я наговорил тебе, ты лишь укрепишься в мысли, что я «лучшая из вас»? А время только усугубило твоё состояние, очевидно.

Слова «усугубить состояние» от него прозвучали подобно шутке.

— Моя несчастная, верная, прекрасная пара… — прошептал он. — Никто из этих ласковых женщин не смог утешить тебя. Никто не оказывал тебе того почёта, который ты заслуживаешь. В этом «великом» мире тебя ждало бы лишь забвение, одиночество и смерть. — Он сказал так, будто сам по себе не являлся олицетворением забвения, одиночества и смерти. — Не бойся, Ива. Я мог измениться как угодно внешне, но не по отношению к тебе. Всю жестокость, на которую я был способен, ты уже увидела, я не обижу тебя больше.

— Не подходи! — оскалилась я.

— В каком-то смысле, я даже рад такой твоей реакции, — рассудил Калека, и это стало ещё более очевидным, когда он разделся полностью. Он был рад, это точно. — Раз ты не узнала меня, значит, я достиг желаемого результата. Я стал отшельником, каким всегда хотел стать, а ты — Ясноликой Девой, как и мечтала. Мы оба получили то, к чему стремились, и оба выжили. — Он медленно выпрямился и расправил плечи, словно предлагая себя. — Ну как тебе?

Мужчина.

Я отвела взгляд, оскорблённая этим зрелищем.

— А теперь, если мы во всём разобрались, можешь исправиться и встретить меня, как положено единой.

Я исправилась. Когда он сделал шаг в мою сторону, я резанула по воздуху оружием, запрещая подходить.

— Обойдёмся без игрушек, Ива. В следующий раз — сколько угодно. Если тебя возбудит вид моей крови? Ради тебя я готов проливать её в любых количествах. — Он отобрал у меня стрелу, и тогда я пустила в ход зубы и ногти. — Ты зла, я знаю. Я поступил с тобой жестоко, но я уже достаточно наказан, поверь. Даже ненавидя, ты не сможешь причинить мне большую боль, чем причинила разлука с тобой. Прекрати сопротивляться, ты ведь тосковала по мне не меньше. Вот так… Так я достаточно близко?

Снова опрокинув меня на спину, он потратил намного меньше времени, чтобы заполучить меня, чем в прошлый раз.

Настоящее единство, о котором я мечтала всю юность и которым была одержима каждое полнолуние, превратилось в унизительную, изнуряющую пытку. Самым же мучительным в ней было осознание, что всё это делает Чили — кто в первую очередь должен был защищать меня от подобного. От Калек. От насилия. Обвиняя меня в том, что я не узнала в нём свою пару, Чили сам обращался со мной как с чужой, игнорируя слёзы и мольбы. Я была его добычей, это был пир истосковавшейся по женщине плоти, месть, а не «настоящее единство».