Цветущий репейник (сборник)

— То есть как? — Витёк почувствовал, что забрезжил шанс выйти сухим из воды.

— Деньги что… Дело наживное, — тётка потёрла ладонями щёки, то ли взбодрить себя хотела, то ли освобождаясь от заблуждения. — Лодку, говоришь… Саша всё хотел моторку новую. Вам-то это нужно, живёте небогато, я же понимаю. Хотя… — тётка замялась. — Как мы Саше об этой лодке скажем? Он ведь суровый у нас мужчина, влепит тебе пару горячих.

Витька судорожно кивнул.

— Тогда так, — тётка опять закурила, щурясь от дыма. — Скажем, что деньги мне вернули. Книгу знакомый по ошибке взял. А лодку… я купила Саше в подарок. У него ведь день рождения скоро. Не продавать же её, в самом деле! А я к вам в отпуск приеду, покатаешь?

— Тётя Валя, — вскочил Витька. — Конечно! А папке не скажете, правда?

— Не скажу. Но воровать, Витя, больше не надо. Ты ведь и сам теперь не рад, что так вышло.

Витёк неуверенно кивнул. Он прикидывал, что если отдаст отцу новую лодку, то уж старую точно получит в своё распоряжение. Смекнул, что и тётка не совсем уж канцелярский сухарь и в случае чего с неё можно ещё что-нибудь выклянчить, раз так легко с пачкой денег рассталась.

Тётка посмотрела на лохматого, лопоухого племянника и скептически покачала головой:

— Что, Витька, из тебя вырастет?

— Дерево, — по привычке ответил он.

* * *

Так и вышло, как спланировал хитрый Витёк. Обрадованный, ошарашенный отец получил новенькую лодку. Мама целыми днями хлопотала вокруг приехавшей в отпуск тёти Вали, обкармливая её борщами, оладьями, фруктами, молоком, сметаной. Витька стал обладателем старой отцовской лодки, которую спрятал в свой потайной эллинг, пока отец не передумал.

И только тётка в длинном бежевом льняном сарафане, оттенявшем её смуглые руки и ноги, бродила по окрестностям с сигаретой, дым которой заставлял её щуриться. Подолгу стояла у плетня на окраине посёлка и смотрела оттуда с холма, как купается на тёплой отмели поселковая малышня.

Чтобы не видеть её одинокую фигуру и скучающий взгляд, Витёк всё чаще уходил к далёкому эллингу. Катался на лодке, не заводя мотор, лишь на вёслах. Он экономил бензин, который не выдал отцу вместе с лодкой. А потом и кататься наскучило. Витёк садился на шероховатый валун, что лежал на берегу, и, обхватив колени, до пятен перед глазами смотрел и смотрел на рябившую солнечными бликами воду.

Рюкзак с ценностями, о которых всегда мечтал, Витёк закинул на чердак и больше не прикасался к нему. Оставшиеся деньги, несколько сотен, Витька не вернул тётке и всё время таскал в кармане, опасаясь где-нибудь потерять. Они жгли карман и вызывали ещё более тяжёлые мысли, чем вид грустившей тёти Вали.

Казалось, так всё ловко вышло, что же унывать, но Витёк совсем скис. Даже рыбу у дяди Мини перестал таскать. В таком миноре Витёк смог просуществовать всего четыре дня.

Встав утром на пятый день, он сбегал к Лёньке и отдал ему все оставшиеся деньги. Очумелый Лёнька держал в давно не мытых руках деньги и круглыми глазами глядел на друга.

— Витёк, ты чего, у своих спёр?!

— Бери, не думай ни о чём. Тебе нужнее.

Лёнька спрятал деньги в карман драных штанов, шмыгнул носом и полез в заборную щель, так и не сказав «спасибо». Но Витька только рассмеялся на Лёнькину неблагодарность.

После своей щедрости Витёк пошел к родителям в комнату. Мама давно встала и заняла привычное место у плиты. Отец ещё спал. Поверх одеяла лежала его рука, мускулистая и забинтованная. Кисть руки, широкая, с голубой выпуклой веной, с короткими крепкими пальцами и обломанными тёмными ногтями, была тяжёлой даже по виду.

— Пап, — ёжась, позвал Витёк. — Пап!

Отец приоткрыл глаза, сонные и усталые.

Витёк сделал шаг к отцовской кровати и выдавил хриплым шепотом:

— Это я украл у тёти деньги…

Острые края

Стол был застелен бабушкиной льняной серой скатертью, расшитой по углам красными петухами. В блеске круглобокого самовара на столе теснились плошки, розетки и вазочки. В них сосредоточились все мечты любителя сладостей. Вафли, конфеты, цветной горошек, халва, печенье, постный разноцветный сахар. Этот сахар тает в руке, пальцы липнут один к другому, зато во рту разливается такая приторная сладость, что неудобство и потерпеть можно. Санька терпел, зажав розовый и голубой липкие кусочки. Он успел схватить сахар со стола, пока мать выходила за чашками, но съесть не успел. Мама вернулась. Санька пыхтел, переминался с ноги на ногу и сглатывал слюну.

— Мам, а что это Пашке столько сладостей? Я тоже люблю.

— Я вижу, — мама подошла к нему и отобрала сахар. — Иди вымой руки. Сядем за стол, тогда и поешь. Что за дикарь!

Она отодвинула кружевную занавеску всё с теми же бабушкиными вышитыми петухами и выглянула в окно. От кухонного жара и беготни у мамы на лбу выступили бисеринки пота. Круглое лицо раскраснелось.

— Идёт! — мать торопливо сдёрнула с себя передник.

Санька, облизывая пальцы, тоже сунулся в окно.

По тропинке между плетнями пылил ботинками Павел — старший брат. Майорские звёздочки на его погонах блестели ослепляюще-заманчиво — взгляд не отвести. Форма сидела ловко, аккуратно и в то же время по-хулигански. Ворот был расстёгнут, рукава закатаны. Орденская планка на кителе с не разгаданными Санькой разноцветными полосками чуть скособочилась. Домой награды Павел никогда не привозил, хранил в отряде, в сейфе. На плече у Павла висела сумка, камуфлированная, как и форма.

Саня завистливо поглядел на крепкую плечистую фигуру брата. От природы он, что ли, такой мускулистый?

Вроде бы, приезжая в отпуск, не таскал гири по утрам и не бегал кроссы. Целыми днями валялся на диване перед телевизором с книжкой, похрустывая орешками в сахаре, от которых вовсе не худеют. И всё равно оставался поджарым и могучим на зависть тщедушному, тонконогому и тонкорукому Сане.

Уж Саня и бегал, и прыгал целыми днями. А всё равно оставался хрупким и звонким, как кузнечик.

Павел вошёл в дом. Санька всё ещё стоял у окна, мечтая о фигуре супермена, и неожиданно получил щелчок по затылку.

— Шнурок, чего зеваешь? — насмешливо спросил Павел.

— Меня Шурка зовут, а не Шнурок. А ещё лучше — Саня. Что ты дразнишься?

— Нет, на Шурку, а уж тем более на Александра, ты не тянешь. Пока — Шнурок.

Саня надул губы и отвернулся.

«Вечно Пашка подтрунивает. Взрослый же мужик, — Саня покраснел от возмущения. — Тридцать пять лет, а ума нет. Как его в армии держат? Лучше бы таких, как я, брали, рассудительных, серьёзных».

Он давно мысленно примерял на себя военную форму. Завидовал брату так, что челюсть сводило. И эти майорские погоны, и форма, и высокие ботинки на шнуровке, и орденская планка, жёлтая и красная полоски — отметки о ранениях, и островок седины над левым ухом, проросший в ёжике коротко стриженных волос, — всё это будоражило Санькино воображение, казалось единственно мужским и настоящим.