Цветы дальних мест

— Да о чем вы все. Что вы расселись. Допивайте и… — Но сама отчего-то с места не поднималась. — С этим шутить нельзя в пустыне. Вода кончилась, шутка ли…

— А кто шутит-то. Чичас едем, — шофер.

— Бутылку с собой берем? — Миша.

— Эту? — Володя.

— Сдавать, что ль, пушнину собрался, товарищ геолог?

— Да в пустыне и без нас этого добра… Полную берем!

— А з-здесь есть еще. Как же быть?

— Вот задача так задача. Наливай!

— Орехову не надо, — только и хватило сил у Воскресенской сказать.

— А ты, Людка, тоже прими. И одевайся! — кричал Миша.

— И ты, Федоровна. Чичас я тебя с ветерком прокачу…

— Нет, нет, что это вы все. В лагере должен кто-то остаться…

На секунду вдруг все оборвались, смех притих, все недоуменно на Воскресенскую посмотрели, и вдруг Миша:

— Так Орехов же! — изумленно.

— Я? — вскрикнул парень.

— Ты ж всегда остаешься. Как же иначе?

— Так ведь… так ведь… ведь это я нашел-то!

— Ха, да все давно знают, где это, правда, Люд?

— И я з-знаю, — утвердил Володя, — м-мне вчера показали.

— О, все знают! — воскликнул Миша торжествующе. — А он: я открыл, я нашел… Чего ты открыл-то? Мы пока ездить будем — ты себе в тетрадочку попиши. Ведь ты любишь в тетрадочку писать…

А Воскресенская думала: только б не забыть, что-то такое вертелось, не забыть бы только…

Все повскакали с мест, один парень остался на месте, как приколоченный. Да овца на полу. Других же охватила точно лихорадка, так рассуетились. Миша толкал в карман штанов бутыль, шофер тащил запасную канистру с бензином, Володя топтался бестолково, повариха на голову платок искала, а Воскресенская вдруг вспомнила: ну да, перемещение воздуха, перепад давлений, тьфу ты, куцее какое объяснение, а ведь так гудит… И тоже — собираться.

Захватили и ведра, и черпачок, и две фляги.

— А с ней как быть? — вдруг остановился Миша, на овцу кивнув.

— А чего с ей, пусть будет, — решил шофер. — Вон с Вадиком посидит, чтоб ему не скучать.

Парень сидел с лицом каменным, будто глубоко в себе отыскал наконец спасение и лекарство ото всех обид, но, посмотрев на него, они только усмехнулись. Окинули взглядом последний раз стол под знакомой клееночкой, простенькую посуду, черные лампы — весь этот мирный скромненький оазис с выдохшимся розовым родничком мутного портвейна самаркандского разлива и лиловыми цветочками вокруг по полю, нехитрую закусь, сухую чесночную растительность. Может быть, подумали по контрасту о буре и мраке, застлавшем округу, и вновь оценили тихий этот уголок, укромную бухточку, вполне же ведь уютную, — и повалили из дому, заранее отвертывая от колючего ветра лица. Слышно было еще, как Миша прокричал:

— Эй, а ведь издох!

И как шофер ответил:

— Точняк! И пузо надул…

И парень остался один, и больше ничего слышно не было.

Глава 21. ПРОБУЖДЕНИЕ

Чем закручиниться, первым делом он прикрыл дверь поплотней и подпер геологическим молотком, будто боялся, что кто-то будет подсматривать за ним. Воровски оглядываясь на овцу, по-прежнему бессловесно возлежавшую посреди столовой, озираясь, вытащил парень из-под раскладушки свой мешок, порылся, извлек очки с одним целым, вторым разбитым стеклом, напялил, примерил, выковырял остатки осколков из оправы, примерил снова. Прищурил один глаз, другой глаз, спустил очки на переносицу, затем вдавил плотно и остался, как видно, доволен. Потом вытряхнул вещи из рюкзака на постель.

Он долго перекладывал вещи бестолково, наконец выбрал и засунул обратно только свитер толстой белой шерсти с коричневатыми звездочками на груди, сходил на кухню, прихватил две упаковки чаю, тоже в рюкзак сунул. Поколебавшись, сходил, не поленился, еще раз, взял сухарей и брикет гранитно-твердого киселя. Упаковав все это, взвесил на руке мешок, весом тоже остался удовлетворен и только тогда хлопнул ладонью по лбу. Нашел спички, прихватил нож, а там — и огарок свечи. Потом взял было листок, ручку — записку писать, долго ручку мусолил, но так ничего и не выжал. Решил не писать. И думал: а ее взять непременно надо… чаю и ее…

Он закинул рюкзак за плечи, огляделся в последний раз, осмотрел себя напоследок — штаны, рубаху, носки, сандалии, подтащил упрямившуюся овцу к двери, выпихнул, а следом — сам ступил через порог вон из кошары…

Холм целиком состоял из пыли.

Пыльная стена встала со всех сторон, потолок из пыли накрыл сверху, и пыль белесо светилась под невидимым солнцем. Против ветра было не взглянуть, не посмотреть, по ветру же видно было метров на сто. Свет шел ниоткуда. Время суток было упразднено. Да и в пространстве не сориентироваться, впрочем, с одной стороны несся особенно тяжкий гул — там был север. Казалось, там бесконечной чередой шли тяжелые транспорты, и земля тяжко колыхалась, перестав являть пример постоянства, округа полнилась пыльным грохотом.

Здесь, на самом юру, ветер вовсе распоясался, приступил вплотную к убогому жилищу, и кошара стояла точно из последних сил. Крыша крошилась. Обнажились концы стропил, и видно было, как они отклоняются, застывают на манер тугой тетивы. Из-под карниза, как из плена, вырывалась дранка. Щепы сперва висли на месте в воздухе — результат какого-то аэродинамического парадокса, — дрожа, как сухая трава. Потом изгибались дугами, бились в конвульсиях и исчезали с глаз в желтой мгле. Кол, торчавший из старой ограды, был повален и отброшен, глина вокруг изрыта и съедена, песок шел дождем, и по ограде, по всем ее швам и руслицам, стекали бесчисленные струйки, бежали вниз, но, не достигнув земли, закручивались и снова подхватывались. Поверхность двора была чисто выметена, но подернута рябью, как пруд перед грозой, и по ней носился катышек помета, будто его толкал перед собой спятивший скарабей.

Парень постоял, пряча лицо, перехватил шкирку овцы из руки в руку — и пошел: тощий мешок подскакивает за спиной, рубаха хлопает, щеки и лоб обсыпаны песком. Овца сперва упиралась, не желая идти в непогоду, но — только ветер прямо ударил в них — стихла и, сбитая бурей с толку, подталкиваемая коленом, пошла послушно. Они уже было миновали спуск, остановились перед подъемом — парень хотел проверить, правильно ли идет, чтоб не промахнуться мимо юрты, — как даже на фоне бури и гула различимый послышался дробный топот. Парень близоруко обертывался туда-сюда, хотел понять — откуда топот доносится, но казалось, что топочут и справа, и слева, и впереди. Наконец в одном из таких поворотов парень почувствовал, что кто-то будто тяжело дышит ему в затылок, прянул, чуть не выпустив овцу, и, окутанный клубами пыли, как паром, вырвался из мрака, точно из преисподней, и промчался мимо всадник на коне. На секунду показался парню даже какой-то крик, ему адресованный, он вытянул шею, насторожился, но конь скакал по ветру, всадник же пригнулся, словно ветер в спину пригнул его до самой гривы, и было видно, как безвольно мотается тело в седле — мотается в такт скоку лошади. Секунда — и конь исчез в грязной мгле, оставив по себе такую кучу мусора и песку, взвинченную в воздух, что парню пришлось зажмуриться. Овца, ошарашенная грозным бегом коня, точно заразившаяся его мощным прыгом, тоже было, взблеяв, бросилась на юг, но порыва ее ненадолго хватило, парень успел намертво вцепиться пальцами в ее кудряшки, она проволокла его за собой метра три, потом свяла, скисла и вновь апатично поплелась в дальнейший путь.

Так и шли они, спотыкаясь, парень — перегнувшись пополам, в неудобной позе, овца — тоже неловко, боком, закидывая зад, семеня и сбиваясь. И трудно уж было понять, кто кого вел. Овца ли чуяла дорогу к юрте и пастуху, парень ли — к очагу и ясности. Так или иначе, но они с пути не сбивались, шли напрямик.

А вот мысли парня были сбивчивы. Одно было ясно — уйти надо непременно, нельзя оставаться. Но — куда? Здесь начинался мрак, пыль, здесь ничего парень не умел разглядеть. Все в нем в какой-то момент перевернулось, и в нем буря началась — и что впереди, не различить. То вспомнились ему слова водовоза, вчера утром тем сказанные: пошел бы на рудник. И думалось парню: на рудник, во-во, туда поступлю, самое верное… То вспоминался Чино: мне хоть какое дело, силищ-то сколько. И представлялось: будут они с Чино пасти овец, оба верхом — скачут по пустыне… Он думал: лучше, конечно, на коне, но и на верблюде, не в университете же зад просиживать, и они увидят, что я верхом, не собака — дом им сторожить, и родителям напишу, что остаюсь пока, а на коне хорошо, но и на верблюде неплохо…

Странная это была, представьте, парочка. Блеющая изредка овца — шерсть свалявшаяся, под курдюком — сталактит давно не срезавшегося навоза, глаза пустые, зачем живет на свете — никак по морде не понять. И парень — впился ей в шерсть, на странном лице очки дырявые, брикет бесполезного киселя в худеньком рюкзачке, борода в разные стороны перьями… Куда идут, чего потеряли?

У юрты, разумеется, было пусто. Поодаль стояли какие-то наклонные щиты, все животные, должно быть, были там, за ними, и даже собаки не было ни видно, ни слышно. Отдышавшись, парень приблизился к самому входу, прислушался. Потом, сообразив, что отсюда овца никуда не пойдет, отпустил ее, распрямился, приосанился и похлопал ладонью по кошме. Вокруг буря выла и ярилась, а он стучался деликатно, и овца воспитанно стояла рядом, словно тоже собиралась внутрь юрты войти. Парень отпихнул ее, потянул на себя полог и крикнул: