Цветы и железо

— Кох до вечера будет в поле. Вечером можно позвонить, — сказал Хельман.

— Согласен. Поедем вечером. Но без звонка. Так интереснее.

«К этому времени профессор Калачников наверняка закончит свои дела в Лесном, и мы его там не встретим», — с облегчением подумал Хельман.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Унылая, серая, какая-то незнакомая местность. И та, и не та… Потемневшая неубранная рожь легла по пашне неуклюжими волнами. Лен высох, порывы ветра шевелили его, и тонкие стебельки, казалось, чуть слышно звенели. Высокая сухая трава опустилась, словно обиделась, что ее не скосили и ей придется лечь под снег.

Кусты ольховника у дороги давно сбросили листву, но самые цепкие листья — сморщенные и пожелтевшие — еще висели, дрожа, точно боясь сорваться и упасть. На моднице березке, смотревшей в водяное зеркало неподвижной канавы, о чем-то болтала сорока, она была так занята, что даже не обратила внимания на проехавшую мимо повозку. А чуть поодаль, тоже у березки, не такой стройной и чопорной, пристроился косой и усердно терся спиной о шероховатую бересту. Заяц не успел стать из серого белым, изменили окраску лишь задние ноги; было похоже, что косой принарядился в короткие белые штанишки. Он покосился на повозку и ездока, сердито ударил задними лапами по корневищу и сделал саженный прыжок.

Небо занавешено плотной кисеей облаков, они плывут низко и медленно, будто опасаясь разлить по земле накопленную влагу. Неожиданно из-за облаков вынырнул тяжелый многомоторный самолет. Отощавшая лошадь пошевелила ушами, но шагу не прибавила, она по-прежнему едва тянула неуклюжий тарантас. Калачников дернул вожжами, которые взлохматили грязную пыльную шерсть на ребристых боках лошади.

— Но-о, милая! — подбодрил ее Петр Петрович. — Ты что же, везти меня не хочешь? Напрасно! Вот приедем, посмотрим… Может, для себя пользу иметь будем…

Впрочем, Петр Петрович еще и сам не знает, какую пользу для дела извлечет из этой поездки. Посоветоваться ни с кем не удалось, отказаться было никак нельзя. Да и соблазн велик: двадцать четыре года не видел живого помещика — перевелись. А тут — на тебе! — живой, настоящий!.. Неужели тот самый Кох, которому принадлежало Лесное до революции? Вряд ли… Тому сейчас под девяносто… А может быть, сын обосновался в Лесном? Был у Коха достойный отпрыск, всегда с собаками возился…

Он вспомнил коменданта, разговор с ним. Больше всего удивила Калачникова в Хельмане обходительность, желание казаться не тем, кем он был. Чем заслужил Петр Петрович такую милость? Ведь рукой Хельмана подписан уже не один приказ о расстрелах и повешении, он не питает к людям ни любви, ни жалости. Или Хельман другой человек, этакое редкое исключение, чужеродное тело в страшной гитлеровской машине? Одного поля ягоды… И откуда у них такая жестокость? Как будто у фашистов другой бог, свирепый и беспощадный, требующий каждодневно новых жертв.

Калачников потянул за вожжу — лошадь неохотно свернула на полевую дорожку. За речкой среди оголенных деревьев проглянуло светлое здание.

Чем ближе к дому, тем больше чувствовалось порядка. В имении господина Коха дорожки подметены, листья прибраны в кучи. Лошадь остановилась у конюшни и дальше не пошла: напрасно Петр Петрович шевелил вожжами, она только отмахивалась хвостом и как бы просила оставить ее в покое.

Привязав лошадь к металлическому кольцу в стене конюшни, Петр Петрович направился к главному зданию, где и рассчитывал встретить лесновского помещика (так называли его в прежние времена). У дома стояло несколько солдат. Они были пожилые и, как заметил Калачников, изрядно покалеченные: у одного не было руки, другой волочил ногу, у третьего забинтована голова. На чердаке Петр Петрович увидел ствол станкового пулемета, обращенный в сторону лесной опушки. Рядом со скотным двором виднелась только что отстроенная вышка, где также стоял станковый пулемет, — вероятно, это был ночной пост, сейчас на вышке никого не было. «Неспокойно живет господин помещик!» — радостно подумал Петр Петрович.

О приезде Калачникова один из солдат быстро доложил хозяину. Тот долго не показывался: хотел, видимо, дать понять, что русский специалист для него ничего не значит, подольше постоит — побольше страха и уважения будет!..

— Кто меня спрашивал? — услышал Петр Петрович за своей спиной надменный голос.

Калачников оглянулся. Перед ним стоял пожилой низкорослый человек, морщинистые щеки его гладко выбриты, выгоревшие брови чуть заметны.

— Я, — запросто сказал Петр Петрович.

Вначале у него было желание снять шапку. Раздув мал: если нужно, пусть напомнит об этом.

— Кто такой? Мне невнятно доложили!

Петр Петрович уже свыкся со званием, которое «присвоил» ему Хельман («профессор селекции»!), и потому отвечал с достоинством:

— Профессор Калачников. По рекомендации военного коменданта обер-лейтенанта Хельмана.

— А-а! — удовлетворенно произнес Кох. Он долго и пренебрежительно разглядывал приезжего, не находя в нем ничего такого, что делало бы этого человека похожим на профессора. — Впрочем, теперь русских по виду и не определишь, — проворчал он. — Я помню, среди русских девок были настоящие красавицы. — Он брезгливо поморщился, пошевелив бугорками бровей. — А теперь нет. Все на одно лицо: специально сажей мажутся, чтобы быть неприглядными… Вы отлично говорите по-немецки!

— Я учился в Германии…

— О-о! Это очень хорошо!.. А в Шелонске давно?

— Почти всю жизнь.

— Отца моего помните? Иоахима Коха?

— Как же! Помню! — быстро ответил Калачников, а про себя подумал: «Неужели еще жив?»

— Три года назад скончался. Всю жизнь помнил Лесное.

«Особенно семнадцатый год, — подумал Петр Петрович. — Бежал от мужиков в ночных туфлях на босу ногу. Такие проводы действительно никогда не забудешь!»

Кох небрежно кивнул головой, что, видимо, означало: «Следуйте за мною», и зашагал твердой походкой самоуверенного человека. Сапоги из яловой кожи отпечатывали на сыром песке затейливые узоры. Левую руку он засунул в карман кожаного реглана, в правой держал ременный кнут.

Они взошли на пригорок. Взору Петра Петровича представился знакомый сад: здесь он бывал частенько, многие яблони, выращенные им в питомнике, уже давно перекочевали сюда и приносили плоды. Сад был заполнен густым сизоватым дымом: десятки женщин сгребали листья и тут же сжигали их.

— У большевиков люди разучились работать, — сказал Кох, показывая кнутом в сторону сада. — Мне приходится обучать заново.

— Скажите, господин Кох, как вы организовали это обучение? Меня интересует система: отработки или наем?

— Наем? — Кох громко захохотал, на глазах, сидящих глубоко во впадинах, выступили слезы. Он закашлялся, вытер шелковым клетчатым платком губы. — Наем? — повторил он. — Да что вы, профессор, с ума спятили? Для чего же, спрашивается, мы ведем войну? Чтобы, победив, нанимать себе работников? Вы, профессор, наивны как ребенок! Мужики и бабы у меня работают по одному-два человека от каждого дома. Беременные тоже работают, а то большевики выдумали декретные отпуска. Я их отменил: меньше рожать будут!..

Адольф Кох сел на скамейку. Он носком сапога поднимал сырой желтый песок и швырял его в сторону. Когда ему это надоело, он обернулся к Петру Петровичу и стал расспрашивать его об окучивании яблонь, об удобрении почвы на зиму, о побелке стволов. Петр Петрович отвечал охотно. «Яблоньки надо сохранить. Для своих. Вернутся — встретим плодами, пусть кушают на здоровье!»

— А оранжереи? — спросил Калачников.

— Что оранжереи? — сердито задал вопрос Кох.

— Как будет с цветами?