Цветы и железо

До утра пролежали Никита Поленов и Таня в кустарнике в пяти километрах от того места, где спрятаны парашюты, и Поленову хотелось поговорить с первым деревом, приласкать белую, с крапинками русскую березку, попросить у нее прощения, что так вот нескладно получилось: оставили ее на время врагу, который ничего более путного не придумал, как делать из березки кресты для могил…

Таня натаскала для изголовья волокнистого белого мха и легла. Она делала вид, что спит, а у самой глаза все время открывались — и когда прокричит поблизости зимующая птица, и когда раздастся треск упавшей с дерева сухой ветки.

И своя и не своя земля…

На востоке легла оранжевая полоска. Она расширялась и светлела.

Наступало утро — неспокойное, полное неизвестности…

Никита пятерней расчесал рыжую бороду, снял овчинную шапку, пригладил длинные волосы — не волосы, а рыжий войлок: не привык следить за собой человек на торфоразработках!

Подняв голову, Никита Иванович осмотрелся: болото, на многие километры болото. Засохла богун-трава, почернели ягоды на можжевеловом кусте: в самую пору из них варить пиво… Леса не видно, а он должен быть где-то поблизости. Получше вглядевшись, Поленов заметил и лес — до него километров шесть… Чего стоило летчику пролететь со своими пассажирами еще несколько секунд? Нет, уж лучше пройти шесть километров, чем висеть на дереве, зацепившись постромками парашюта.

Поленов нащупал за пазухой карту и компас.

— Батька, ты уже встал? — спросила Таня, и Никита Иванович вздрогнул от неожиданности.

— Встал. А ты пока отдыхай.

Но Таня уже сидела на своей жесткой постели, поджав под себя ноги. Потом она подползла к Поленову и взглянула на карту, зябко потирая покрасневшие от холода руки.

— Так, так, — удовлетворенно проговорил Никита Иванович. — Отдельное дерево слева. Тригонометрическая вышка справа. Идем, Танька, прямо. Мы сейчас выйдем на просеку, а по ней — к домику лесника. Если выйдем, значит, научились читать карту.

— Мы тоже учились читать карту, а когда ходили по азимуту — иногда выходили в противоположную сторону! — Она заложила руки в карманы поношенного полушубка с грязным, когда-то серым воротником.

— А к столовой вы всегда выходили правильно?

Таня улыбается и кивает головой. Она несколько минут молчит, погруженная в свои думы-заботы, а потом спрашивает:

— Батька, а бой под Шелонском кто-нибудь видел?

— Видел тот, кто сам воевал, — отвечает Никита Иванович.

— А из жителей? — допытывается она.

— Жители, конечно, в это время в окопах и подвалах сидели. На теперешний бой со стороны не посмотришь, да и удовольствие маленькое из-за любознательности голову терять.

— А раненых или убитых кто подбирает после отступления, немцы?

Никита Иванович уже догадывается, к чему она ведет свой разговор, и отвечает осторожно:

— Чаще всего приказывают похоронить населению ближайших деревень. А раненых иногда подбирают местные жители, а иногда — санитары противника.

«Скорей всего, такие санитары не подбирают, а добивают», — думает про себя Никита Иванович, но не хочет расстраивать девчонку: она полна забот о Сашке, сколько раз уже задает подобные вопросы.

— Ну а если раненый излечился, куда его тогда?

— В лагерь, на работу.

Она тяжко вздыхает и тихо говорит:

— Все равно я отыщу Сашка, все равно…

Болото с низкорослым кустарником давно пройдено, теперь они идут по густому сосновому лесу, стараясь не ступать на сухие сучья, обходя полусгнивший и трухлявый валежник.

— А вот и просека, Танька! — возбужденно произносит Никита Иванович. — А там, смотри, смотри, и домик лесника. Совершенно точно: обшит зеленым тесом, труба из красного кирпича!

Дом действительно такой, каким рисовал его полковник: высокая труба, два сухих веника в залобке, три окна впереди, а два — на правой стороне, там, где шесть ступенек ведут к двери, обитой потускневшей парусиной.

Поленов ударил по двери ладонью.

В доме — ни звука.

— А ну-ка, я сапогой! — В шутку он всегда говорил «сапогой».

И только тогда они услышали глухой, дребезжащий, сердитый голос:

— Чего стучишь так? Лучше головой ударь!

— Двери жалко! — ответил Поленов.

— Оно и видно!

Дверь приоткрылась, в сенях показался седой старик. В его живых настороженных глазах Никита Иванович уловил немой вопрос: «Кого это нелегкая принесла?»

— Чего тебе? — спросил старик недружелюбно.

— За лошадью пришел, — ответил Поленов: так наставлял его полковник.

— Какую тебе лошадь? — удивился старик.

— Да ведь какую не жалко будет!

— Что ж в дверях остановились? — лесник сменил тон. — В дом проходите!

Они миновали темные сени и очутились в полуосвещенной большой комнате с квадратным дощатым столом посредине и с длинными скамейками вдоль стен. За печью, побеленной синеватой глиной, висел цветистый ситцевый полог, прикрывавший кровать.

Печь была жарко натоплена. Таня не удержалась и зевнула. Старик заметил это. Стало ли ему жалко девушку, или он хотел вести серьезный разговор наедине с мужчиной, — он раздвинул полог и предложил Тане отдохнуть на постели.

Поленова он пригласил в красный угол, где висели две маленькие, потемневшие от времени иконки. На хозяине была плотная льняная рубашка, подпоясанная плетенным из шерстяных ниток поясом, на ногах — стоптанные черные валенки.

— Ну, поясняй, что от меня требуется? — спросил он, снимая валенки и потирая затекшие старческие ноги.

— Лошадь, телегу, куски железа, подковные гвозди, кузнечные мехи.

Лесник, нахмурив седые, вытершиеся брови, повторял, слегка шевеля губами:

— Конь будет… телега будет… железо будет… мехи есть… С подковными гвоздями похуже дело… Были, поищу… фунта три или пять… — Он строго посмотрел на Поленова: — Оттуда?

— Оттуда, отец.

— Дочка?

— Дочь.

— Наши скоро вернутся?

— Вернутся. А скоро или нет — Москва знает.

Старик сокрушенно покачал головой:

— Ждут люди, скоро глаза до дыр протрут.

Лесник был немногословен и, обмолвившись еще несколькими фразами, ушел из дому. Поленов посидел, посмотрел в окно, взглянул на теплую печку, и ему тоже захотелось прикорнуть. Но не успел. За окном послышалось скрипучее тарахтение. Он быстро соскочил с печки. Лесник уже распрягал упитанную вороную лошадь, поглаживая ее по лоснящемуся крупу. Телега была громоздкая, на деревянном ходу, такая и требовалась Никите Ивановичу.