Цыган

— Все они, начальники, одинаковые.

— Вот и нет. Я знаю, что ты его больше всего боишься, Егор. Не отворачивайся, знаю я.

— Смотри, бричку опрокинешь.

— Стыдно тебе сказать, как будто я тебе не жена. А вот я его ни капельки не боюсь. Совсем не боюсь.

— Ну и радуйся. Еще поглядим, как ты будешь радоваться, когда на место приползем.

— Поглядим. Но только я и сейчас могу тебе сказать, что бывает просто начальник, а генерал Стрепетов — человек.

— А еще обижаешься, когда я тебя дурой назову, Я бы тоже человеком был, если бы мне генеральская пенсия каждое двадцатое число по почте приходила. Да в придачу еще за свою должность гребет.

— Ох и сволочной же ты, Егор.

— Но, но!

— Не грози. У меня свой есть. — Она легонько помахала перед ним кнутом. — Он ведь лично тебе, — Егор, ничего, кроме хорошего, не сделал.

— Разве я чего-нибудь набрехал на него? Я только сказал, что за такие червонцы тоже всем бы только одно хорошее делал.

— Он свои червонцы не в карты выиграл. И орденов у него на груди за целых три войны набралось.

— Может, ты еще что-нибудь про него знаешь?

— Пока еще не знаю.

— Смотри.

— Но я давно уже знаю, что тебе ничего не стоит мне любые штаны прицепить.

— Ладно, хвали дальше.

— И похвалю. Ты же за своими кобылами не валишь, как он чуть ли не каждое утро по дороге на работу первым делом в детский садик заходит с детишками за их столиками посидеть. Беседует с ними, как со взрослыми. И с нашим Данилкой тоже.

— Своих внуков не нажил, вот и тешит свою старость.

— А ты знаешь, что у него первая жена с двумя близнецами в эшелоне сгорела?

— Откуда ты и это можешь знать?

— Цыганское радио сказало. И еще оно передавало, как он прошлым летом за-ради нашего конезавода воздержался звездочку Героя получить.

— У него и так уже есть.

— Это за войну. А мог бы и за геройский труд иметь. Тогда бы у него на родине в станице еще при жизни памятник из меди стоял.

— Не из меди, а из бронзы.

— Главное, что при жизни. Подумать только, человек стоит и на памятник смотрит, а памятник на него. Но генерал Стрепетов ответил, что полтора плана зерна он государству уже вывез, а на два своего согласия не может дать, чтобы не оголодить на зиму племенные табуны.

— Лучше бы тебе, Шелоро, об этом поменьше знать. За такие разговоры по головке не гладят. Генерала Стрепетова я, может, не меньше твоего уважаю, только я не какая-нибудь баба, чтобы об этом на всю степь звонить. Не мужское это дело начальство хвалить. А памятник в своей станице он еще успеет заслужить. Лучше нашего конезавода по всей области нет. И ключи от нового коттеджа он нам с тобой лично вручал, — неожиданно заключил Егор.

Впереди сквозь дождь едва выступали гривы лошадей. Шелоро оглянулась на шатер.

— Ты батареек не жалей, Егор, посвети еще разок, глаза у него открытые или нет. Я больше всего боюсь, что наши детишки у него, уже мертвого, на плечах спят. Я потом тебе десять батареек из Ростова привезу.

Луч фонарика, вспыхнув в руке у Егора, забирается под брезентовый полог, но так ничего и не успевает осветить в глубине шатра, потому что тут же и слабеет, гаснет.

— Смотрит? — тревожно спрашивает Шелоро.

— Еще и как! — уверенно отвечает Егор. — Ты же сама видела, что он всю дорогу с открытыми глазами лежал. — Для вящей убедительности Егор добавляет: — Как у волка горят.

Еще почмокали копыта по грязи.

— Жалко его, но сам же он и сделал себя одиноким. Сам от своего сына бежал. Сам не захотел жить, как все другие люди живут. Сам все время отказывается от своего счастья.

— Нет, Шелоро, он не одинокий. Какой же он был бы своему Ване отец, если бы взял и всю ему жизнь поломал. До этого Ваня всегда знал, что он русский, и уже привык, что его отец на войне погиб. По-моему, Шелоро, и от всех других цыган он тоже не откололся, а просто…

Шелоро поощрила:

— Говори, говори, я все пойму.

— Ну вот, — подхватил Егор, — ты ведь знаешь, за что он свои ордена получил?

— Это все цыгане знают. За то, что из всех разведчиков самым смелым был.

— Вот, вот, — еще больше обрадовался Егор, — а теперь, значит, наши цыгане его, как бывшего разведчика, тоже послали по дороге чуток впереди посмотреть, как надо дальше жить.

— Никто его не посылал, Егор.

— А божилась, что всё-всё поймешь. Значит, должны были послать, а это все равно. Потому что, Шелоро, многие из нас еще тянут не за ту вожжу. А он знает, за какую надо тянуть.

— И мы же сами ему за это вместо ордена…

— Да. Еще много времени должно пройти, пока и все другие цыгане поймут, потому что… — Егор не договорил, устав от этого трудного для него разговора.

На этот раз не сразу собралась с мыслями и его подруга, а когда она наконец заговорила, откровенная гордость сплелась в ее голосе с восхищением.

— Вон ты как все это придумал, Егор. Всем людям за один раз не докажешь, что к чему. Все, Егор, на конезаводе — и цыгане и русские — думают, будто ты у меня всю жизнь под каблуком, а ты…

— Погоди, Шелоро, ты слышала что-нибудь?

— А что? — Она испуганно оглянулась.

— Нет, это показалось мне.

Вот он, наконец, и отыскался, тот долгожданный ответ на вопрос, который мучает каждого, особенно в детстве, когда так хочется знать, что же бывает с человеком после смерти, и предвкушение ни с чем не сравнимого восторга объемлет душу, как ты лежишь и, уже мертвый, слышишь, как вокруг жалеют и понимают тебя именно так, как всегда хотелось тебе при жизни.

— Присвети-ка фарой, Егор, что там впереди темнеет. Нет, правее. — Шелоро сама же, когда справа от дороги зазолотилось пятно, выхваченное из влажного мрака лучом света, и ответила: — Скирда! Давай, Егорушка, подвернем к ней. Я уже до последней косточки промерзла. Лошади тоже пощиплют соломки и передохнут чуток. — Она предупредила его колебания: — Никакой тут ни милиции, ни полиции нет на сто верст кругом. Вся она теперь по своим полосатым будкам спит.

Последний довод подействовал на Егора сильнее всего. Он решительно сверкнул кнутом.