Цыган

— Раньше надо было об этом думать. Должно быть, шибко он теперь сердитый на нас. Как бы не пришлось просить Настю к нему сходить.

— Да, ее он уважает из всех цыган.

— Кого же ему еще уважать?

— Что ж, по-твоему, я хуже ее?

— Ты лучше за конями гляди.

— А в соломе небось ты меня больше ее уважал.

— Хоть бы ты его посовестилась, Шелоро. Может, он сейчас правда слышит нас, только сказать не в силах.

— Совесть, Егорушка, не роса. Не до нас ему теперь.

— Пора уже вам, казаки, и стременную, — укоризненно напомнила Клавдия Андриановна Привалова.

Встал со своего места бывший комкор Горшков с бокалом.

— Но до этого давайте еще раз Алексея Гордеевича помянем. — Голос у него осекся, но тут же выправился: — Когда у него уже пошла горлом кровь, он мне сказал: «Только бы до победы дотянуть». Это я единственный раз видел у него слезы. — И, запрокидывая круглую, как обточенную, голову, Горшков, не отрываясь, осушил свой бокал. Но другой рукой он все-таки успел придержать за плечо свою белокурую, с золотыми погонами капитана, соседку, когда она вдруг покачнулась на стуле. Она уткнулась головой ему в бок, и он, как ребенку, гладил ей волосы, уговаривая: — Не надо, Нина Ивановна… Ну не надо же.

С другой стороны молча сжала своими пальцами локоть вдовы Селиванова бывший военфельдшер Привалова, тоже капитан, но только с серебристыми погонами, такими же, как и ее волосы, подстриженные коротко, по девической моде.

У самой двери за одним столиком с водителем Стрепетова сидел бывший водитель первого комкора Селиванова, сжимая рукой свой тоже только что осушенный бокал. Вполголоса, скорее всего для себя, а не для других, он обронил:

— А мог бы и не дотянуть.

Но у генерала Стрепетова был острый слух охотника, Он громко возмутился:

— Как это не дотянуть?! Он, слава богу, и после победы почти три года жил. Ты, Бурков, лучше помолчи.

Бывший водитель Селиванова порозовел:

— Я, Михаил Федорович, и так молчу уже больше двадцати лет. Алексей Гордеевич с меня слово взял, что я даже собственной жене не расскажу, как мы с ним попали…

— Начал, так договаривай до конца. Мало ли кто из нас со своими фронтовыми шоферами в переплет не попадал. Если есть что рассказать, не тяни, у нас здесь, кроме тебя, найдется послушать кого.

Бывший водитель Селиванова быстро и до самых краев налил из графина в свой бокал вино, но оставил его перед собой нетронутым. Так до самого конца своего рассказа и продержался пальцами за бокал.

— Уже за Днепром выехали мы с Алексеем Гордеевичем на стык с танкистами. До этого я слышал на КП, как из трубки сам Ротмистров кричал ему: «Пора уже нам встретиться. Лично хочу на донского походного атамана посмотреть». Ехать было не больше часа, а если на пути зеленый гай не объезжать, еще меньше. Алексей Гордеевич, как вы знаете, и на лошади и на машине медленной езды не признавал: «Давай, Зиновий, сокращай через лес». Я было засомневался: «Его же еще не успели прочесать». — «Нет, — говорит, — я еще вчера приказал прочесать». И посмотрел на меня так, что дальше уже я не стал с ним этот вопрос обсуждать.

— Да, — заметил Привалов, — кричать он никогда не кричал, а посмотреть умел.

— Но проскочили мы этот зеленый гай почти до самой опушки спокойно. До шлагбаума КПП, где лейтенант вдвоем с автоматчиком проверили у нас документы и попросили довезти их по пути до ихней комендатуры. Алексей Гордеевич, если было в машине место, никогда не отказывал: «Только садитесь побыстрее». — «Мы вас не задержим, товарищ генерал», — весело сказал лейтенант. Что-то мне в его словах или же в голосе не понравилось, но я еще не успел сообразить, что именно, как они уже оказались в машине у нас за спиной, и этот лейтенант вдруг перевешивается с заднего сиденья и снимает с меня маузер генерала, который я всегда при себе носил. Другого оружия мы с собой не возили. Тут и автоматчик подал голос: «Да, доброго каплуна мы подобрали».

Клавдия Андриановна Привалова громко ахнула, ухватив Никифора Ивановича за руку:

— Бандеровцы.

— Они, — коротко подтвердил Бурков. — Гай-то наши прочесали — да не всех вычесали. Первый раз за всю войну я тогда так испугался. Шутка ли, самого Селиванова прямо им в лапы доставил.

— Да-а, — бросил из-за своего столика, из дальнего угла зала Тимофей Ильич Ермаков. — За это ты тогда не орден должен был получить.

Бурков кивнул.

— Веду машину, а руки на руле как будто не мои, И Алексея Гордеевича, когда сбоку посмотрю на него, не могу узнать. Я его всякого видел — и бледного как мел, когда на него под Корсунем командующий фронтом по телефону кричал, и красного, когда он бывшего начразведки корпуса Левита разжаловать грозил, и совсем желтого — это когда он уже стал кровью кашлять. Но черного увидел в первый раз. Как, скажем, чугунное сделалось лицо. Вижу, полез он рукой в карман. «Нельзя», — крикнул этот бандеровский лейтенант, но Алексей Гордеевич спокойно ему возразил: «Это портсигар». И тут вдруг меня страшное зло взяло, когда этот бандеровец наклоняется через его плечо и хватает своей лапой из раскрытого портсигара целую горсть папирос «Беломор». Алексей Гордеевич всегда «Беломор» курил. «У кого же, — думаю, — ты, подлюга, смеешь хватать!» В эту же минуту вспомнил я о своем кинжале, сделанном из немецкого штыка, который с собой за голенищем сапога носил. Вроде наклоняюсь, чтобы переключить скорости, а сам выхватываю его из-за голенища и, пока этот бандеровский лейтенант делился папиросами с автоматчиком, с крутого оборота его — по горлу и тут же без остановки другого — под дых. Алексей Гордеевич еле успел брошенный мною руль придержать.

— Получается, одним махом…

Бывший водитель Селиванова виновато улыбнулся:

— Сам не знаю как… Если бы он папиросы из портсигара не схватил, я бы, может, и не вспомнил про кинжал.

— Что-то от самого Алексея Гордеевича мне никогда не приходилось об этом слышать, — строго заметил Горшков. — Судя по всему, и Нина Ивановна ничего не знает.

— Первый раз слышу, — сухо и решительно сказала вдова Селиванова.

Нехорошее молчание воцарилось за столиком в зале. Под осуждающими взглядами бывший водитель Селиванова втянул голову в плечи.

— Моя жена тоже до сих пор ничего не знает. Я, Сергей Ильич, сейчас уже жалею, что рассказал. Но я думал, что время уже прошло и теперь уже…

Перебивая Буркова, за него напомнил Привалов:

— Это же, Сергей Ильич, когда было! Алексею Гордеевичу было над чем подумать. Шутка ли, генерал, командир корпуса, в руках у врага побывал. Вы сами, Сергей Ильич, выходили из окружения и знаете, что после этого могло быть.

Сергей Ильич Горшков, сразу потвердев лицом, отвел под взглядом Никифора Ивановича взгляд. Из окружения ему, еще до того как он оказался в донском кавкорпусе, пришлось выходить, и обо всем другом, что после этого могло произойти с человеком, он не понаслышке знал.

Теперь уже взгляды всех присутствующих, устремленные на Зиновия Буркова, просветлели. Нет, — он, конечно, не мог ничего наговорить на Алексея Гордеевича, с которым прошел три года войны, хотя, может быть, за давностью лет и не обязательно было теперь вспоминать всю эту историю за праздничным столом.

Но почему бы и нет? Где же еще, если не в кругу фронтовых товарищей, Алексея Гордеевича вспомнить, на чье же еще доверие мог так рассчитывать Бурков? Нет, молодец он, и тогда своего генерала от верной гибели и позора спас, и теперь правильно сделал, что не утаил от его соратников то, что они о своем командире обязательно должны знать. Все, все они должны знать о нем, и ничто никогда уже не сможет уронить его в их глазах. Наоборот, теперь, когда они только что снова пережили такую тревогу за него, он стал им еще ближе. Молодец Бурков.

Изменчиво настроение людей, даже если это и друзья, с которыми не один раз вместе смотрел в лицо смерти.

Между тем Зиновий Бурков, не замечая этой перемены, вдруг быстро нагнулся, почти скрываясь с головой под столом, и, когда разогнулся, все увидели, как что-то голубоватое и острое блеснуло у него в руке. Это был кинжал, кем-то выточенный или выкованный из трофейного немецкого штыка.

— Вот, — сказал Бурков, — я его и теперь, когда в сапогах, по привычке за голенищем ношу. Мне его один цыган из разведки двенадцатой дивизии подарил.