Да будем мы прощены

При каждом слове давлю на клаксон.

– У тебя микрофон установлен рядом с сигналом. Если не перестанешь гудеть, я тебя, блин, отключу. Через две минуты пришлем к тебе человека. Не вздумай снова гудеть.

Я слышу, как снижается вертолет. Глаза жжет, все расплывается, но я вижу, как спускается человек в полной экипировке. В руке у него зажата бутылка газированной воды, и сцена напоминает безумный рекламный ролик насчет утоления жажды на войне. Он приземляется, отстегивает шнур, на котором спускался, и дергает его. Веревку выбирают наверх.

Солдат подходит к месту водителя, похожий на огромное светящееся насекомое, открывает дверь, скручивает с бутылки крышку и брызжет водой прямо мне в лицо.

– Так лучше?

Я вылезаю, мокрый насквозь, обхожу машину и сажусь на пассажирское сиденье.

– У вас всего полгаллона бензина? – спрашивает он, запуская двигатель.

– Я вроде не проезжал по пути заправочных станций.

Он включает передачу, и мы трясемся вдоль по дороге.

– Вы правильно едете? – спрашиваю я. – Почему не свернули?

Протираю глаза рубашкой – не помогает. На ней та же дрянь, что в глазах.

– Слышь, безмозглый, а ведь поц-то прав, – говорит из спикера голос Уолтера Пенни. – Ты не туда поехал.

– Виноват, – отвечает солдат. – У меня малость дислексия.

Он разворачивает машину, давит на газ, и раздается громкое «бум». Это даже не звук, а мощное ощущение, будто во что-то стукнули.

– Что там у вас? – спрашивает Пенни.

– Похоже, какое-то животное сбили, – отвечает солдат.

– Будем надеяться, что животное, – говорит Пенни.

– Кажется, можем ехать дальше, – сообщает солдат.

Побитая машина хромает к финишной прямой. На дороге нас встречают две машины без маркировки и отвозят вновь на исходные позиции.

Я вылезаю. Мне дают бутылку с жидкостью для промывания глаз. Первым делом вижу побитый капот, покореженный радиатор, трещину в ветровом стекле и кровь.

Подходит Уолтер Пенни, смотрит на машину и вытаскивает из конверта белый бланк претензии.

– Всегда ношу с собой несколько штук. Правительственный бланк претензии, одинаковый на случай автоаварии или если тебя убили дружественным огнем. У правительства самостраховка – одна форма на все случаи. Но фишка тут вот в чем, – говорит он, помахивая бланком. – Действует только в том случае, когда ты был за рулем. Ты сам оттуда выехал?

Я в недоумении оглядываюсь. Солдат исчез.

– Ты сам приехал из леса? – повторяет вопрос Уолтер.

– По-видимому, – отвечаю я.

– Один?

– Похоже на то, – говорю я, выдергивая бланк у него из пальцев.

– Тогда можешь его использовать для претензий по машине и по собственной персоне.

– Вы в меня стреляли, – говорю я, не обращаясь ни к кому конкретно.

– И себя и машину – в одной и той же претензии, – напоминает Уолтер Пенни.

– Едва царапнуло, – говорит один из тех, что непонятно откуда. – Я запись смотрел.

– Вы очень похожи на своего брата, – говорит один солдат так, будто это все объясняет.

Я даже не спрашиваю, где израильтянин, но замечаю, что один из фургонов без маркировки уехал.

– Мы закончили? Я могу ехать?

– Да, – отвечает Уолтер. – Заправиться не забудь.

Меня провожают до дороги – она жутковата при полном отсутствии других машин. Жму домой со скоростью восемьдесят миль в час. Жал бы и больше, но при повышении скорости что-то начинает неприятно дребезжать.

Меня трясет, включаю отопление – ноль реакции. Лезу рукой вниз – сиденье автомобиля мокрое. Щелкаю подсветкой карты – сиденье потемнело от крови.

Небо за стеклами начинает светлеть. Сколько времени, я не знаю – часы в машине застыли на три сорок три. Незадолго до своего поворота я отклоняюсь от пути, заезжаю в местную больницу. С парковки посылаю эсэмэску тетке Рикардо, что задержусь дольше, чем собирался, и вижу шесть непринятых вызовов – сообщения от Эшли и Рикардо. Они пишут «привет», делятся анекдотами и спрашивают, когда я вернусь.

К окошку подходит охранник.

– Тут стоять нельзя, – говорит он. – Парковка только для пациентов.

– У меня задница в крови, – объявляю я, вылезая из машины. Он ведет меня к сестре приемного отделения.

– Что случилось? – спрашивает она.

– В меня стреляли, – говорю я и теряю сознание, падая на пол. Прихожу в себя на каталке, лицом вниз, голой задницей кверху, и кто-то ее фотографирует. Слышу, что уже сделали рентген и, к счастью, дробин не нашли.

– Надо почистить, – говорит врач. – Тут зашивать нечего.

– Мне новый фотоаппарат подарили на Рождество, могу сюда принести старый, – говорит чей-то голос.

– Какое у него разрешение? – спрашивает другой.

– Понятия не имею, но уж точно получше, чем у этого дерьма.

Они еще обсуждают технические вопросы, а я лежу с голой задницей. Один из них наклоняется и обращается ко мне:

– Мы сделаем вам анестезию на седалище и почистим, – говорит он. – Рана была глубокая.

– Как это случилось? – спрашивает другой, наклоняясь ко мне.

– Сам не очень понимаю. Как если бы «Избавление» скрестили с «Сиянием».

– Хотите сообщить в полицию?

– Нет, хотел бы не предавать огласке.

Тут же вижу, как они решают, что это был незапланированный поворот какой-то любовной игры.

– Пару вопросов мы должны вам задать, – говорит один из врачей, наклоняясь ко мне и глядя прямо в глаза. – Вам ничего не угрожает в собственном доме? Вас никто не бьет, не обижает? Отвечайте прямо, здесь стыдиться нечего…

– А похоже, что я стыжусь? Мне действительно нечего сказать. Не знаю, кто это был.

Мне дают карточку с телефоном «горячей линии» для мужчин, подвергающихся домашнему насилию, и всаживают хорошую порцию антибиотиков и противостолбнячной сыворотки. У меня, как у чертова Джорджа, сразу раздувается рука. Выходя из больницы, чувствую, как под кожей наливается горячий шар.

Заезжаю на автомойку и спрашиваю, не могут ли они что-нибудь сделать с сиденьем – может, паровая чистка?

– На оленя налетел, – говорю я, покачивая головой.

– Ага, похоже, – отвечает мойщик и оглядывает меня этаким интересным взглядом, замечая залитые кровью штаны. – Он в салоне сидел?