Да будем мы прощены

И мне не удается отвертеться от двадцати баксов. Двадцатка – это все, чего я стою? Я думал, больше.

Может, это она и хотела сказать?

После этого в каждом доме и от каждой женщины я что-нибудь беру. Ничего крупного, ничего ценного, но какую-нибудь безделушку, мелочь, за которую зацепился глаз. Вроде одного носка.

Как-то в среду я с особенным нетерпением ждал раннего ленча, потому что моя корреспондентка оказалась очень остроумной и веселой.

«А в чем вообще суть? Зачем ты это делаешь?» – спросила она.

«Бог его знает, – отписал я. – Но очень не терпится с тобой увидеться».

Я приезжаю в дом – постройка-модерн со стеклянными стенами из ранних шестидесятых, вписанная в изгиб тупика. Мне виден интерьер дома – весьма стилизованный, как декорация к фильму, место, которое люди проходят насквозь, похожий на аэропорт или музей, а не на уютный дом, где живут. Звоню в звонок, и в дальнем конце дома неожиданно появляется девочка лет девяти-десяти. Идет из комнаты в комнату, от окна к окну, с ковра на ковер, доходит до двери.

– Мама дома? – спрашиваю я, когда она открывает дверь.

– А вам зачем?

– Мы с ней договорились сегодня пообедать.

– А, так это вы. Заходите.

Я вхожу. Прихожая – куб внутри куба. Я вижу кухню, гостиную, столовую и за ней – задний двор.

– Так мама дома? Наверное, мне надо уехать. Передай ей, что заезжал Джон. Джон Митчелл.

– Я вас могу покормить, – говорит девочка. – Сыр пожарить или что-нибудь еще.

– При всем уважении, я не уверен, что тебе можно пользоваться плитой, если мамы нет дома.

Она упирается руками в бока:

– Хотите правду?

– Да.

– Мама в городе. Они с папой вместе обедают сегодня – проверяют, могут ли снова поладить.

– Ну, ладно.

Я отступаю, готовый уехать.

– А потому, – она делает эффектную паузу, – мы с братом решили разыграть наш вариант телепередачи «Хищник». Папа говорит, поразительно, насколько человек бывает тупым. А мы знали: мама что-то крутит, только не знали что.

Тут из туалета выскакивает ее брат, заводит мне руки за спину и щелкает наручниками.

– Послушайте, – говорю я. – Во-первых, вы поступаете нехорошо. Я не совершал никакого преступления. Во-вторых, вы неправильно надели наручники. Если вы мне нарушите кровообращение, то ничего не добьетесь. Их нужно ослабить.

Мальчишка глазом не моргнет. Я дергаю руками в воздухе:

– Браслеты слишком тугие, больно.

– Так ведь это хорошо, – отвечает он. – И должно быть больно.

– Ослабь, пожалуйста, – снова прошу я. Мальчик качает головой. – Ослабь.

Он и ухом не ведет.

Я прикидываю, не рухнуть ли на колени, изображая пену у рта, или симулировать сердечный приступ. Непонятно, сколько в этом будет игры и сколько реальности, потому что приступ паники у меня уже есть. Думаю упасть, но смотрю на жесткие плитки пола и рассчитываю вероятность разбить коленную чашечку. Слишком она велика, чтобы рисковать.

– Сколько вам лет? – спрашиваю я, чтобы отвлечься.

– Тринадцать, – говорит девочка. – А ему почти одиннадцать.

– Ваши родители не знают, что вы пускаете в дом чужих? Откуда вам известно, что я не какой-нибудь страшный монстр, опасная личность?

– Мама не стала бы обедать с опасной личностью, – говорит мальчик.

– Я не очень хорошо знаю вашу маму.

– Посмотри на себя, – говорит девочка. – Не очень-то ты страшный.

– А не надо его еще и связать? – спрашивает мальчик. – Ноги не надо? У меня есть стропы для банджи-джампинга.

– Не надо, – отвечает она. – Он и так никуда не денется.

Мальчик дергает меня за руку – сильно.

– Сядь, – приказывает он, толкая меня, и я изумлен его силой.

– Эй, полегче! – отвечаю я.

Меня усаживают в гостиной – если это положение со скованными за спиной руками можно назвать сидением, – а сами дети становятся передо мной, будто ожидая, чтобы я что-нибудь сказал. Я принимаю подачу.

– Ну, хорошо. Так как это все задумано? Тут скрытая камера, что ли?

– Камера есть, – говорит мальчик. – Только батарейки нет.

Гостиная вся белая. Белый диван, белые стены. Единственный цвет – два ярко-красных мягких кресла.

– Ну, так в чем дело-то?

– В основном – что жизнь у нас паршивая, – говорит мальчик. – Родители на нас внимания не обращают, папа все время работает, мать то в компьютере, то еще в чем, и не помню, когда мы с ними чем-нибудь занимались веселым.

– И мы думаем, что у него интрижка, – говорит девочка.

– Что такое интрижка? – спрашивает мальчик у сестры. Она ему шепчет, и он брезгливо морщится.

– Почему вы думаете, что у него интрижка? – спрашиваю я.

– А когда у него звонит сотовый, он из комнаты выбегает. А мама вслед ему орет: «Если это с работы, почему ты не можешь здесь говорить?»

– Мы залогинились в мамин компьютер. Она тоже там всякое творит, и мы думаем, папа знает, но не уверены.

– Вы с ней сколько раз уже это делали? – перебивает сестру мальчик.

– Делали что? – Тут до меня доходит, о чем он, и я краснею. – Никогда. Мы даже не виделись ни разу. Только болтали в сети, и она меня пригласила на ленч.

– Вот так просто? – спрашивает девочка.

– Да.

– Жена у вас есть?

– Я разведен.

– Дети? – интересуется мальчик.

– Нет.

– Ладно, но у нее есть, – говорит девочка.

– Ага, – подтверждает мальчик.

– Понимаю, – говорю я. – Вы пытались говорить с мамой, спросить, как вообще быть?

– С ней говорить не получается. Она только вот это делает.

Мальчик показывает странные движения большими пальцами.

– Моя мать разговаривает только со своим «блэкберри». Весь день и всю ночь. В полночь она просыпается и общается с людьми из разных стран. Я слышу, когда она сидит в уборной, все стучит и стучит, – говорит девочка. – Отец однажды так взбесился, что спустил этот прибор в унитаз. Он застрял в трубе, пришлось вызывать водопроводчика.

– Неудачное решение, – говорит мальчик.

– Очень дорогое, – соглашается девочка.

Мы какое-то время сидим просто так. Дети приготовили перекусить: ананасовый сок, мараскиновые вишни, белый хлеб с американским сыром. Из-за наручников им приходится кормить меня самим.