Да будем мы прощены

– Преступники в нашем роду есть? – спрашиваю я.

– А как же. Полно. Вот дядя Берни, которого закололи за карточным столом.

– Кто?

– Так никогда никто и не сказал.

– А что с тетей Беа было?

– Умерла, – отвечает Лилиан. – Ты знаешь, у нее было трое детей, и ни один из них не дожил до четырех лет. Диагноз ставили «внезапная смерть новорожденного», но мы с твоей мамой не шибко в это верили. Никого из вас никогда с ней наедине не оставляли.

– Ну, это уж как-то малоправдоподобно. У евреев детей не убивают – их только с ума сводят.

– Тут наследственное, – поясняет она.

– Что ты имеешь в виду?

– Вспыльчивость твоего отца. Ты что, такой святоша и не понимаешь? Ты думал, мама делала себе пластику носа? Это ее твой папаша двинул.

Я понимаю, о чем говорит тетя, и она совершенно права. У мамы был сломан нос, но я и правда думал, что это была случайность.

– С чего это он?

– Кто его знает? Иногда он просто психовал.

– Даже не думал такого.

– Родители вас с братом щадили и не рассказывали. Вот еще пример – твой дядя Лу, никчемник, все время пытался какие-то делать дела. И жена его, тоже мне цаца, она с бухгалтером синагоги крутила.

– Это тот, с бугорками? Похожими на волдыри или бородавки?

Снова я смутно вспоминаю.

– Это жировики у него были, и он был очень хороший человек, куда лучше твоего Лу, но все равно поступок не становится от этого правильным. Он был женат. Жена была косолапая и глухонемая, он ее в покер выиграл.

Я не могу удержаться от смеха.

– Не вижу ничего смешного. Он ее любил, очень о ней заботился, и детей у них было четверо.

– А помнишь, мы всегда вместе отмечали большие праздники: роша-шана и йом-кипур, а потом вдруг перестали?

– Помню, конечно, – отвечает она. – И все из-за шариков мацы. – Лилиан переводит дыхание, смотрит на меня глазами, полными жалости, досады, презрения. – Неужто ты так и не наберешься смелости взять на себя ответственность за то, что сделали твои родные? Я надеялась, ты пришел извиняться.

– Я прошу прощения, – говорю я.

– За что?

– За все, что случилось и за что ты обиделась. Приношу тебе извинения.

– Не уверена, что ты не лукавишь.

– Ну, я сам не уверен, что правильно понял, что произошло, но ты чувствуешь обиду – и я за эту обиду прошу прощения. Мне и правда очень жаль. Я пришел с открытым сердцем. Извиниться за то, что я не делал, у меня не получится.

– Пришел ты потому, что больше деваться тебе некуда. Было бы у тебя все хорошо, ты бы и носа не казал.

Мне не очень уютно. Ее обвинения, напряжение разговора, дурацкая поездка в город за борщом, потом оттуда, усталость, раскрытие тайн, все это вместе – слишком.

– Тетя Лилиан, мне пора, но если хочешь, я мог бы еще раз приехать.

– Нет необходимости. Своей матери передай мои наилучшие. Где она, кстати? – спрашивает Лилиан, будто это ей только что пришло на ум.

– В интернате.

– И в каком она состоянии?

– Оно улучшается, похоже.

– Скажи ей, что я насчет супа извиняюсь. Варить шарики сначала в воде или сразу в супе – в конце концов, какая, к черту, разница?

– Спасибо, я ей передам. Кстати, она просила спросить у тебя про какую-то пару сережек…

Лилиан взметает вверх руки.

– Боже мой, опять эта фигня! Для того все это и было? Ты приперся издалека, любезничал, борщ мне привез, и тут, когда уже почти прощаешься, поворачиваешься стрелять в упор? Надо было мне с самого начала понять…

Она вихрем выбегает из комнаты.

– Тетя Лилиан! – кричу я ей вслед. – Совсем не хотел тебя расстраивать или огорчать. Просто спросил, что мать просила меня спросить.

Она возвращается с древней шкатулкой в руках.

– А ты всегда делаешь так, как мама просит?

Шкатулку она ставит на стол, открывает и вытаскивает жемчужные серьги, браслет и ожерелье с рубином.

– Она интересовалась, не те ли это, что она потеряла.

– Их мне продал твой отец, – говорит тетя Лилиан. – Можешь представить? Продал мне драгоценности своей жены. Хотел сохранить их в семье, сказал он.

Лилиан отдает мне все, что просила мать, и еще многое.

– Что-то из этого она мне подарила, что-то просила просто хранить, но мне этого не нужно. Не нужно всего этого на моей совести. Никакого отношения к этому всему не имею, не имела и иметь не хочу.

Она двумя руками хватает меня за голову, тащит вниз, к себе, и пришлепывает мокрый поцелуй.

– А ты как был умственно отсталый, так и остался, – говорит она, подталкивая меня к двери.

* * *

Через несколько дней я разговариваю с Нейтом, и он спрашивает:

– Ты приедешь на наш день зимнего спорта?

– А надо?

Я только-только начинаю приходить в норму, пусть даже не совсем в норму, а в такое состояние, что в этот безумный месяц с чем-то мне норму заменяет. Не могу сказать, что я уже пришел в себя, – не очень понимаю, что значит быть в себе и что для меня это «себя» может значить.

– Родители всегда приезжали на этот день, – говорит Нейт.

– Когда это будет?

– В эти выходные. Начинается в субботу утром и продолжается в воскресенье после утренней службы в церкви.

– Евреям тоже в церковь? – спрашиваю я.

– Она не деноминирована.

– «Церковь» – это уже значит, что христианская.

– Мне там нравится.

– Собаку с собой привозить? – спрашиваю я.

– Нет, пусть кто-нибудь с ней останется.

– Эшли приедет?

– Тебе не дали никакого руководства или инструкций?

– Нет, – отвечаю я. – В слепом полете. Я соображу – надо только знать параметры. Что-нибудь нужно тебе привезти? Из дому ничего не хочешь?

– Например?

– Любимый свитер, книжку «Над пропастью во ржи»?

– Нет, – говорит он так, будто вопрос его задел. – У меня есть все, что нужно.

Уик-энд за городом звучит заманчиво – позволение свалить отсюда к чертовой матери. Не знаю, как это получилось, но я полностью захвачен миром Джорджа, и кажется, что если я на миг отойду, все, что осталось, рассыплется в пыль.

Во время разговора с Нейтом я гуглю его школу: она куда престижнее, чем я себе представлял. Среди выпускников – несколько членов кабинета Никсона и его технических работников.