Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви

Мне кажется, что рассказ более или менее – художественная удача. Единственное мое опасение – он слишком водянист, слишком околичен и тонок, слишком бесчеловечен. Надеюсь, что это не так, но, говоря правду, я не рассматриваю его как такой рассказ, который полюбят безоговорочно и всецело ему предадутся; такой рассказ, который в конечном счете будут помнить за его размах, за широту, глубину и жизнеподобие его персонажей. Нет, это рассказ иной – не лучше, возможно, и я уж точно надеюсь, что не хуже; как бы то ни было, он другой, – и внутренние и внешние истины и ценности в этом рассказе имеют немного общего, боюсь, с персонажем или какими-то другими достоинствами, ценимыми в короткой прозе.

Что же до писателей и литературы, которые мне нравятся, то я склонен находить вокруг гораздо больше того, что мне по душе, чем нет. Мне кажется, нынче много хорошего пишется и публикуется как в крупных, так и в мелких журналах, да и в виде книг. Есть множество и того, что не так хорошо, но к чему обращать на это внимание? Мне сдается, что первый писатель моего поколения, а то и любого недавнего поколения – Джойс Кэрол Оутс, и всем нам придется учиться жить под этой сенью или этими чарами; по меньшей мере – в обозримом будущем.

Придумают тоже [4]

Мы поужинали, и я уже целый час сидела за кухонным столом, выключив свет, и наблюдала. Если сегодня он намерен заняться своим делом, то уже пора. Давно пора. Я уже три вечера его не видела. Но сегодня шторы в спальне были подняты, и свет горел.

И я как будто знала.

А потом увидела его. Он открыл наружную дверь с москитной сеткой и вышел на заднее крыльцо, в футболке и бермудах. Ну или, может быть, такие у него плавки. Он огляделся, спрыгнул с крыльца в темноту и пошел вдоль дома. Шустрый. Я бы его и не заметила, если бы специально не смотрела. Потом остановился у освещенного окна и заглянул внутрь.

4

Рассказ «The Idea» впервые опубликован в журнале Northwest Review 12.1 (осень – зима 1971–1972 гг.).

– Верн! – позвала я. – Верн, давай быстрее! Он вышел. Скорей сюда!

Верн сидел в гостиной и читал газету под телевизор. Слышно было, как газета упала на пол.

– Главное, чтобы он тебя не заметил! – сказал Верн. – К окну слишком не приближайся.

Верн всегда так говорит: не слишком приближайся к окну. Я думаю, Верну слегка не по себе, что мы подглядываем. Но я же знаю, что ему нравится. Он сам сказал.

– Да он не видит нас в темноте.

Я ему каждый раз так отвечаю. Длится это уже месяца три. С третьего сентября, если точнее. Во всяком случае, именно тогда я его там в первый раз заметила. А сколько это продолжалось раньше, не знаю.

Я в тот вечер уже думала звонить шерифу, а потом поняла, кто это. Без Верна не поняла бы. И даже когда он объяснил, въехала не сразу. Но с той поры стала наблюдать, и вот что я могу вам сказать: он это делает раз в два-три дня. Иногда чаще. И когда шел дождь, я его тоже там видела. Собственно, если дождь пошел, можете не сомневаться, он выйдет. Но сегодня ветрено и ясно. И луна.

Мы присели перед окном на корточки, и Верн откашлялся.

– Поглядите на него, – сказал Верн.

Верн курил и стряхивал пепел в ладонь, когда надо. И сигарету старался держать подальше от окна, когда затягивался. Верн все время курит; просто без остановки. Даже когда спит, пепельницу ставит в трех дюймах от лица. Если я ночью не сплю, он тоже просыпается и курит.

– Боже правый, – сказал Верн.

– Что в ней такого, чего в других женщинах нет? – сказала я Верну через минуту.

Мы скрючились на полу, так что над подоконником торчали только наши головы, и смотрели на мужика, который стоял и пялился в окно своей собственной спальни.

– Ага, поехали, – сказал Верн. И кашлянул прямо у меня над ухом.

Мы стали смотреть дальше.

Я поняла, что за шторой кто-то есть. Наверное, раздевается. Но ничего не видно. Я стала щуриться. Верн читал в очках, в них же и пришел, так что видно ему было лучше, чем мне. Тут вдруг штору отдернули, и там была женщина, спиной к окну.

– Вот что она сейчас делает? – спросила я, хотя и так прекрасно знала.

– Ради бога, – сказал Верн.

– Что она делает, Верн? – сказала я.

– Снимает одежду, – сказал Верн. – Ты сама-то как думаешь, что она делает?

Потом свет погас, и мужик пошел вдоль стены обратно. Приоткрыл сетку и скользнул внутрь, а чуть погодя свет потушили совсем.

Верн кашлянул, потом кашлянул еще раз и покачал головой. Я зажгла свет. Верн стоял на коленях. Потом встал и прикурил сигарету.

– Когда-нибудь я скажу этой шлюхе все, что о ней думаю, – сказала я и поглядела на Верна.

Верн хохотнул.

– Я тебе точно говорю, – сказала я. – Увижу ее в магазине и скажу ей прямо в лицо.

– Я бы не стал. Тебе это зачем? – сказал Верн.

Но было понятно: он знает, что я не всерьез. Он нахмурился и стал разглядывать ногти. Потом покатал во рту языком и прищурился, как всегда, когда собирается с мыслью. Потом выражение лица у него поменялось, и он поскреб подбородок.

– Ничего подобного ты делать не станешь, – сказал он.

– Вот увидишь, – сказала я.

– Блин, – сказал он.

Я пошла за ним в гостиную. Мы оба были на взводе. Так на нас это действует.

– Посмотрим, – сказала я.

Верн загасил сигарету в большой пепельнице. Встал возле кожаного кресла и с минуту смотрел в телик.

– Ничего такого они не делают, – сказал он. А потом еще кое-что сказал. Он сказал: – А может, что-то в этом и есть. – Верн снова закурил. – Тебе-то откуда знать.

– Если кто-то станет подглядывать ко мне в окно, – сказала я, – я вызову копов. Ну если только это будет не Кэри Грант, – сказала я.

Верн пожал плечами.

– Сама не знаешь, что несешь, – сказал он.

Мне захотелось есть. Я пошла к буфету, пробежалась по полкам, затем открыла холодильник.

Потом окликнула Верна:

– Ты что-нибудь будешь?

Он не ответил. Я услышала, как в ванной зашумела вода. Но мне показалось, что перекусить он не откажется. Как раз настало время, когда мы обычно хотим есть. Я поставила на стол хлеб и мясную нарезку и открыла банку супа. Достала крекеры и арахисовое масло, холодный мясной рулет, огурчики, оливки и чипсы. Поставила на стол. А потом подумала: яблочный пирог же.