Да здравствует фикус!

— Знаю. Поэтому и не беру.

— Вы, Гордон, иногда какой-то совершенно непрошибаемый.

— Есть грех, что ж теперь делать.

— Ну хорошо! Раз так, спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Минут десять спустя Равелстон катил в такси, рядом сидела Хэрмион. Вернувшись, он нашел ее в гостиной; она спала или дремала в огромном кресле у камина. При каждой скучноватой паузе его подруга умела подобно кошкам мгновенно засыпать, и чем глубже был сон, тем бодрее она потом была. Когда Равелстон наклонился к Хэрмион, она, проснувшись, сонно ежась и зевая, с улыбкой потянулась ему навстречу теплой щекой и голой, розовой от каминного огня рукой.

— Привет, Филип! Где это ты шатался? Жду тебя уже целую вечность.

— Заходил выпить с одним приятелем. Вряд ли ты его знаешь — Гордон Комсток, поэт.

— Поэт! И сколько же он занял у тебя?

— Ни пенса. Он весьма своеобразный. Со всякими странными, нелепыми предрассудками насчет денег. Но очень даровит.

— О, твои даровитые поэты! А у тебя усталый вид. Давно обедал?

— В общем, как-то так получилось без обеда.

— Без обеда? Но почему?

— Ну, даже трудновато ответить, случай такой непростой. Видишь ли…

Равелстон объяснил. Хэрмион рассмеялась и, потянувшись, поднялась.

— Филип, ты просто глупый старый осел! Лишить себя обеда, щадя чувства какого-то дикого существа. Надо немедленно поесть. Но разумеется, кухарка твоя уже ушла. Господи, почему нельзя держать нормальную прислугу? И зачем непременно жить в этой берлоге? Едем, поужинаем в «Модильяни».

— Одиннадцатый час, скоро закроют.

— Ерунда! Они открыты до двух, я звоню и вызываю такси. Тебе не удастся уморить себя голодом!

В такси она, все еще полусонная, устроилась головой на его груди. Он думал о безработных Мидлсборо — семеро в комнате, на всех в неделю двадцать пять шиллингов. Но рядом — прильнувшая Хэрмион, а Мидлсборо так далеко. К тому же он был чертовски голоден, и за любимым угловым столиком у «Модильяни» совсем не то, что на деревянной лавке в захарканном, воняющем прокисшим пивом пабе. Хэрмион сквозь дрему его воспитывала:

— Филип, скажи, почему надо обязательно жить так ужасно?

— Ничего ужасного не вижу.

— Да-да, конечно! Притворяться бедняком, поселиться в дыре без приличной прислуги и носиться со всяким сбродом.

— Сбродом?

— Ну, этими, вроде сегодняшнего твоего поэта. Все они пишут в твой журнал только чтоб клянчить у тебя деньги. Я знаю, ты, конечно, социалист. И я, мы все теперь социалисты, но я не понимаю, зачем надо раздавать этим людям деньги, дружить с низшими классами? На мой взгляд, можно быть социалистом, но время проводить в приятном обществе.

— Хэрмион, дорогая, пожалуйста, не говори «низшие классы».

— Но почему, если их положение ниже?

— Это гнусно звучит. Называй их рабочим классом, хорошо?

— О, пусть будет ради тебя «рабочий класс». Но они все равно пахнут!

— Не надо о них так. Прошу тебя, не надо.

— Милый Филип, иногда я подозреваю, что тебе нравятся низшие классы.

— Конечно, нравятся.

— Боже, какая гадость! Б-рр!

Она затихла, устав спорить и обняв его сонной нежной русалкой. Волны женского аромата — мощнейшая агитация против справедливости и гуманизма. Когда перед фасадом «Модильяни» они шли от такси к роскошно освещенному подъезду, навстречу, словно из уличной слякоти, возник серый худющий оборванец. Похожий на льстиво и пугливо виляющую дворняжку, он вплотную приблизился к Равелстону бескровным, жутко заросшим лицом, выдохнув сквозь гнилые зубы: «Не дадите, сэр, на чашку чая?» Равелстон, брезгливо отшатнувшись (инстинкт не одолеешь!), полез в карман, но Хэрмион, подхватив его под руку, быстро утащила на крыльцо ресторана.

— Если б не я, ты бы уже с последним пенни распрощался! — вздохнула она у дверей.

Они уселись за любимый угловой столик. Хэрмион лениво отщипывала виноградины, а изрядно проголодавшийся Равелстон заказал старинному другу официанту весь вечер грезившиеся ему антрекот и полбутылки божоле. Седой толстяк итальянец расторопно доставил на подносе ароматный ломоть. Воткнув вилку, Равелстон надрезал сочную багровую мякоть — блаженство рая! В Мидлсборо они сопят вповалку на затхлых кроватях, в их животах хлеб, маргарин и жидкий пустой чай… И он накинулся на жареное мясо с позорным восторгом пса, стащившего баранью ногу.

Гордон быстро шагал к дому. Холодно, пятое декабря, самая настоящая зима. По заповеди Господней обрезай плоть свою! Сырой ветер злобно свистел сквозь голые сучья деревьев. Налетчиком лютым, неумолимым… Вновь зазвучавшие внутри строфы начатого в среду стихотворения гадливости не вызывали. Удивительно, как поднимали настроение встречи с Равелстоном. Просто поговоришь с ним, и уже как-то уверенней. Даже когда сам разговор не получался, все равно не было потом чувства провала. Гордон вполголоса прочел все шесть готовых строф — а что, не так уж плохо. Всплывали обрывки того, что он наговорил сегодня Равелстону. В общем, сказал, что думал и думает. Унижения бедности! Разве со стороны понять такое. Тяготы не вопрос, вынести можно, если б не унижение, постоянное скотское унижение. У этих богачей есть право, желание и способы вечно тебя пинать. Равелстон не верит. Слишком он благороден, чтоб поверить. Ему-то, Гордону, лучше знать. Он-то уж знает, знает! С этой мыслью Гордон вошел в прихожую — на подносе белело ожидавшее его письмо. Сердце подскочило. Любое письмо сейчас безумно будоражило. Он через три ступеньки взлетел наверх, заперся и зажег рожок. Письмо было от Доринга.

«Дорогой Комсток!

Страшно жаль, что Вы не посетили нас в субботу. Был кое-кто, с кем очень бы хотелось Вас познакомить. Мы ведь предупредили Вас, что вечеринку с четверга перенесли на субботу, не так ли? Жена уверяет, что сообщила Вам. Как бы то ни было, теперь у нас намечен вечер двадцать третьего — некий чайный «канун Рождества», время обычное. Не захотите ли прибыть? Только на сей раз не забудьте дату!

Искренне Ваш Пол Доринг».

Под ребрами болезненно свело. Вот оно что Доринг придумал — ошибочка, никаких оскорблений! В субботу он, правда, пойти бы к ним не смог, в субботу у него работа в магазине, но все-таки их приглашение было бы важным.

Сердце заныло, когда взгляд снова упал на строчку «был кое-кто, с кем очень бы хотелось Вас познакомить». Вечное драное невезенье! Вдруг был случай действительно кого-то встретить? Из каких-нибудь высокоумных редакций? Вдруг предложили бы что-то отрецензировать, или же показать стихи, или еще бог знает что. Возник жуткий соблазн принять версию Доринга. В конце концов, может, и впрямь была записка о переносе даты? Может, напрячь память и вспомнить, поискать в кучах бумаг? Но нет, нет! Гордон подавил искушение. Доринг сознательно пренебрег бедняком. Если ты беден, тебя непременно оскорбят. Ты это знаешь, ты твердо убежден — держись!

Найдя наконец чистый лист, Гордон взял ручку и строгим четким почерком вывел посередине:

«Дорогой Доринг!

В ответ на Ваше письмо сообщаю — идите на…!

С искренним уважением,

Гордон Комсток».

Он запечатал конверт, надписал адрес и сразу поспешил на почту. Требовалось отправить немедленно, ибо к утру пыл мог угаснуть. Гордон решительно толкнул письмо в почтовый ящик. Так и еще один друг для него пропал навеки.