Да здравствует фикус!

Розмари фыркнула, в уголках губ мелькнул отблеск улыбки.

— Приятно слышать, — ответила она, легонько прихлопнув твердый фетровый край над глазами.

Обида еще была на ее лице, и Розмари старалась идти подчеркнуто самостоятельно. Наконец, когда они выбрались из скопища ларьков, она, остановившись, строго спросила:

— Что ты вообще хотел сказать этим письмом?

— Я?

— Да, вдруг получаю: «Ты разбила мне сердце».

— Так оно и есть.

— Разве? А следовало бы!

— Может, и следовало.

Ответ прозвучал полушутливо, однако заставил Розмари пристальнее посмотреть на него — на его бледное истощенное лицо, нестриженые волосы, обычный небрежно-неопрятный вид. Она сразу смягчилась, хотя брови по-прежнему хмурила. Вздохнув (Господи! ну какой несчастный, запущенный!), прильнула к нему, Гордон взял ее за плечи, и она крепко-крепко обняла его, полная нежности и щемящей досады.

— Гордон, ты самое презренное животное!

— Самое?

— Отчего не привести себя в порядок? Пугало огородное. Что за лохмотья на тебе?

— Соответствуют статусу. Знаешь ли, трудновато расфрантиться на два фунта в неделю.

— И обязательно напяливать какой-то пыльный мешок? И пуговица непременно должна болтаться на последней нитке?

Повертев в пальцах висевшую пиджачную пуговицу, она вдруг с чисто женским чутьем заглянула под вылинявший галстук.

— Так я и знала! На сорочке вообще нет пуговиц. Гордон, ты чудище!

— Меня, тебе известно, подобная чепуха не трогает. Дух мой парит над суетой пуговиц.

— Ну что ж ты не отдал свою сорочку, чтобы я, суетная, их пришила? И разумеется, опять небритый. Просто свинство! Можно по крайней мере бриться по утрам?

— Я не могу себе позволить ежедневное бритье, — с надменным вызовом заявил Гордон.

— А это еще что? Бритье, по-моему, стоит не слишком дорого.

— Дорого! Все на свете стоит дорого. Опрятность, благопристойность, бодрость, самоуважение — это деньги, деньги, деньги! Сколько нужно объяснять?

На вид довольно хрупкая, она вновь с неожиданной силой сжала его, глядя как мать на обозленного малыша.

— Идиотка! — покачала она головой.

— Почему?

— Потому что люблю тебя.

— Правда, любишь?

— Ну да, жутко, без памяти обожаю. По причине явного слабоумия, конечно.

— Тогда пошли, найдем уголок потемнее. Мне хочется поцеловать тебя.

— О, представляю! Целоваться с небритым парнем.

— А что? Острота ощущений.

— Острота, милый, притупилась после двух лет общения с тобой.

— Ладно, пойдем.

Они нашли почти неосвещенный проулок среди глухих стен. Все их любовные свидания проходили в местах подобного уединения, исключительно на свежем воздухе. Гордон развернул ее спиной к мокрым выщербленным кирпичам, и она, доверчиво подняв лицо, обняла его с детской нетерпеливой пылкостью. Однако прижатые друг к другу тела разделял некий оборонный щит. И поцелуй ее был лишь ответным, ребячески невинным. Очень редко удавалось пробудить в ней первые волны страсти; причем она, казалось, потом напрочь об этом забывала, так что каждый раз его натиск начинался словно заново. Что-то в ее красиво скроенном теле и стремилось к физической близости, и всячески сопротивлялось. Боязнь разрушить продленную для себя бодрую юность, где еще нет секса.

Оторвавшись от ее губ, Гордон проговорил:

— Ты меня любишь?

— Да, мой дурачок. Зачем ты всегда спрашиваешь?

— Так приятно, когда ты это говоришь. Без твоих слов, я как-то теряю веру в твое чувство.

— Почему же?

— Ну, ты ведь можешь передумать. Я, надо признать, отнюдь не идеал для девушки. Тридцать вот-вот и совсем рухлядь.

— Хватит вздор городить! Будто тебе лет сто! Прекрасно знаешь, что мы ровесники.

— Но я-то весь зашмыганный, потрепанный…

Она потерлась щекой о его суточную щетину. Животы их соприкасались, он подумал, что вот уже два года безумно и бесплодно хочет ее. Ткнувшись губами в ее ухо, Гордон прошептал:

— Ты вообще отдаваться собираешься?

— Погоди. Погоди, не сейчас.

— У тебя вечно «погоди», второй год слушаю и жду.

— Ты прав. Что я могу поделать?

Он снял ее смешную шляпку и зарылся лицом в густые черные волосы. Мучительно было так чувствовать тело любимой женщины и не обладать им. Приподняв ее маленький упрямый подбородок, он попытался в сумраке разглядеть выражение глаз.

— Скажи, что будешь со мной, Розмари, ну обещай!

— Я тебе повторяю, мне необходимо время.

— Но не до бесконечности! Скажи, что скоро, что как только возникнет возможность?

— Не могу и не буду обещать.

— Розмари, умоляю, скажи «да»! Да?

— Нет.

Держа в ладонях ее невидимое лицо, он прочел из старинного французского стихотворения:

Veuillez le dire done selon Que vous estes benigne et doulche, Car ce doulx mot n’est pas si long Qu’il vous face mal en la bouche.

— О чем это? Переведи.

Он перевел:

Вам столь присуща доброта, Что ваше нежное участье Должно бы разомкнуть уста Словечком краткого согласья.

— Гордон, я не могу, честное слово.

— Дорогая моя, «да» ведь произнести гораздо легче, чем «нет».

— Для тебя легче, ты мужчина, а для женщины всё по-другому.

— Скажи «да», Розмари, ну, повтори за мной — «да»! Да!

— Ох, бедный Гордон! Твой попугай совсем тупица.

— Черт! Не шути на эту тему.

Аргументы иссякли. Вернувшись на людную улицу, они медленно пошли вдоль витрин. Проворное изящество и весь ее независимый вид в сочетании с постоянной шутливостью создавали благоприятнейшее впечатление о воспитании, образовании Розмари. А была она дочерью провинциального стряпчего, младшей из четырнадцати детей редкого теперь в средних классах огромного бодро-голодного семейства. Сестры ее или повыходили замуж, или муштровали школьниц, или стучали на машинках в офисах. Братья пополнили ряды канадских фермеров, цейлонских чайных агентов, воинов каких-то окраинных частей Индо-Британской армии. Как девушка, чья юность была избавлена от скуки, с девичеством она расстаться не спешила, оттягивая сексуальное взросление, храня верность дружной бесполой атмосфере родного многодетного гнезда. С молоком матери также впитались два правила: честно вести игру и не соваться в чужую жизнь. По-настоящему великодушная, без всяких склонностей к девичьему коварству, Розмари принимала что угодно от обожаемого Гордона. Великодушна она была настолько, что ни разу и намеком не упрекнула его за отказ нормально зарабатывать.

Гордон все это знал, но сейчас его занимало другое. В кругах света под фонарями рядом с подтянутой фигуркой Розмари он виделся себе неряшливым и безобразным. Очень сокрушало, что с утра не побрился. Украдкой сунув руку в карман и ощутив привычный страх, не потерялась ли монета, Гордон с облегчением нащупал ребро двухбобового флорина, основу его нынешнего капитала. Всего же имелось четыре шиллинга четыре пенса. Ужинать, разумеется, не пригласишь. Опять таскаться взад-вперед вдоль улиц; в лучшем случае по чашке кофе. Гадство!