Да. Нет. Не знаю

– А в чем? – покраснев, произнес Георгий Константинович, неприятно пораженный откровенностью Аурики.

– Я не знаю, – простонала она и скрестила руки на груди, словно пыталась закрыться от отцовского вопроса. – Она ведет себя с ними, как самоотверженная мать. Сначала бескорыстно помогает, потом окружает вниманием и заботой, а через какое-то время мальчик привыкает к мысли о том, что ему без нее никуда. И правда ведь никуда. И ночами сидит, и работы их правит, что-то сама дописывает. Разве плохо? А как только дело сделано, они из дома вон. В настоящую, взрослую жизнь. Оттолкнутся от нее ножками, и в счастливое будущее. Я ей говорю: «И тебе это надо? За спасибо?» А она мне, представляешь: «Я мзду не беру! Что ж делать, коли рожей не вышла и никто замуж не зовет?!» И не позовет! Мужики таких дур за версту чуют, чтоб и «коня на скаку… и в горящую избу». Но на таких не женятся. Таких либо в любовницах держат, чтобы было кому на жену пожаловаться, либо – в товарищах. А время-то уходит!

– Ну, может быть, не все так плохо? – занимался самоуспокоением Георгий Константинович, порядком уставший от несправедливости жизни. Так он называл странное несоответствие своих дедовских ожиданий реальному положению вещей. С его точки зрения, Наташа заслуживала совершенно иной женской участи. «Не понимаю!» – то и дело восклицал он, расхаживая по комнате, и звал Глашу, как будто та могла ему что-то объяснить. «Почему?!» – тиранил он одним и тем же вопросом бедную женщину. «А кто ж знает? – философски изрекала изрядно постаревшая помощница, и голос ее звучал старчески неровно. – Может, сглазил кто? Цыганка, например, какая-нибудь».

– Ерунда! – сердился Георгий Константинович, но слова Глаши ранили его, и потом он долго над ними думал, стесняясь признаться самому себе в том, что все сильнее и сильнее хочется ему поверить в это нелогичное предположение. Не справляясь с тревогой, барон Одобеску даже покрикивал на Глашу, а потом извинялся и, как ребенок, обещал: «Больше не буду». Но мысль о сглазе, цыганках и нечистой силе продолжала неприятно волновать его. И, наведя справки у знающих людей, Георгий Константинович отправился по выученному наизусть адресу в район Лефортово – в сопровождении Глаши, по такому случаю наотрез отказавшейся ждать хозяина дома.

Строение за номером три нашли быстро. Старое. Судя по всему – под снос. «В чем только душа держится?» – сказала Глаша, словно о человеке, и смело отворила входную дверь. В подъезде, вплоть до второго этажа, стояли люди с обреченными и усталыми лицами. Некоторые стояли молча, некоторые оживленно беседовали, но старались это делать как можно тише, вполголоса, поэтому в подъезде и стоял еле различимый гул.

Не искушенные в вопросах хождения по знахарям и гадалкам Георгий Константинович и Глаша попробовали было подняться по лестнице, но тут же были остановлены наиболее ответственными членами очереди:

– Куда?!

– Квартира девять, – автоматически подчинившись атмосфере таинственности, прошептал барон Одобеску.

– Всем – девять, – сделала страшные глаза стоявшая в конце очереди женщина и тут же посоветовала: – Записываться надо было.

– У кого? – почтительно поинтересовался Георгий Константинович, испуганно озираясь по сторонам.

– Ни у кого, – прошипела стоящая на последней ступеньке женщина вполне респектабельного вида с ультрамодной велюровой чалмой на голове. – Вот, – она протянула ладонь, на которой был написан порядковый номер.

– Тридцать два, – еле разобрал Одобеску и вопросительно посмотрел на даму. – Как много!

– Да что вы! – чуть громче, чем полагается, воскликнула она и тут же прижала ладонь к губам. – Обычно бывает гораздо больше. К ней (она показала глазами на выстроившуюся на второй этаж очередь) со всего Союза едут. Особенно, если пропал кто, она сразу говорит, искать или нет. Некоторые надеются: вдруг жив человек, а Манефа на фотографию взглянет и сразу скажет: «Нет его». Или, наоборот: думают, умер, сгинул, а она: «Нет, не умер. Жив-здоров, в тюрьме сидит».

– Так прямо и говорит? – не выдержав, вмешалась в разговор Глаша, сраженная наповал словами женщины про тюрьму.

– Еще, говорят, она краденое находит, на завистников показывает, в делах помогает и даже (дама в чалме нагнулась к самому уху Георгия Константиновича) глаз снимает. Вы сюда зачем?

– А вы? – снова вмешалась Глаша и тронула хозяина за рукав пальто.

– Я по делу, – вывернулся Одобеску и тут же услышал дружный вздох очереди:

– Тут все по делу.

– Ничего, – обратился никогда прежде не стоявший в очередях Георгий Константинович к своей верной помощнице. – Подождем.

– Подождем, – согласилась Глаша и замерла рядом.

Принимала Манефа как-то странно: одних – быстро, других – медленно. Никто не возмущался, входя в положение страждущего, но выходить из очереди боялись: никогда не предугадаешь, как пойдет процесс. Периодически сверху спускались люди, лица которых были либо подсвечены радостью, либо искорежены страданием. На вторых очередники смотрели с сочувствием, на первых – с надеждой: «Вдруг и мне повезет?!»

Простояв в очереди не меньше часа, Одобеску устал: давал о себе знать возраст. Чуткая Глаша предложила Георгию Константиновичу пройтись, тот отказался. И правильно, потому что буквально через полчаса после того, как зашел очередной посетитель, на площадку второго этажа вышел горбатый мужичонка и, свесившись в пролет, басом выкрикнул:

– Румын кто?

– Я! – всполошился Одобеску и робко поднял руку.

– Иди сюда, – приказал ему тот и отвернулся. Вся очередь провожала барона завистливым взглядом.

– Везде блатные, – возмутилась дама в велюровой чалме, но на большее не решилась, почувствовав на себе взгляд горбуна.

– Георгий Константинович, – бросилась было за хозяином Глаша, но подняться следом не рискнула и обреченно осталась стоять внизу.

Одобеску в сопровождении омерзительного мужичонки вошел в квартиру.

– Туда иди, вон, – ткнул горбун посетителя в спину и зачем-то накинул на дверь цепочку.

«Господи, жуть какая», – напугался Георгий Константинович, но виду не подал и пошел в указанном направлении. В маленькой по размерам комнате, напоминающей вытянутый вверх цилиндр, за столом сидела та, которую все называли Манефой. За спиной у нее белела полукруглая стена, на которой висел старинный темный образ, из-под черных углов которого торчал высохший чертополох. Одобеску внимательно посмотрел на икону и безошибочно определил ее ценность.

– Не продается, – проскрипела Манефа и поманила гостя указательным пальцем. – Принес?

– Фотографию? – волнуясь, переспросил Георгий Константинович и полез во внутренний карман пальто.

– Карточку, – по-своему подсказала женщина и прикрыла глаза.

Одобеску достал портмоне и вынул из него фотографию Наташи, любовно разгладив загнутый край.

– Что за люди, – выдохнула Манефа и протянула руку. – Чего только рядом с деньгами не кладут. И иконки, и молитвы, и карточки детские. А ведь нельзя. Деньги – грязь.