Дафна

После этого страшного дня Дафна уехала домой, в Менабилли. Там она будет в большей безопасности в доме, скрытом от внешнего мира, не видимом даже с моря. Она поняла теперь, что должна быть очень осторожной, крайне осмотрительной. Опасно доверяться незнакомцам, даже получать почту от них. Она не станет больше отвечать на письма мистера Симингтона или чьи-то еще, только на письма от детей. (А что если и до них добрались? Нет, конечно нет… но разве можно быть до конца уверенной?) По крайней мере, Тод можно доверять, но двери на ночь необходимо запирать, держать закрытыми ржавеющие ворота из кованого железа у Западной Сторожки и вторые ворота, те, что ближе к дому, тоже надо запирать. Если она не будет бдительна, они могут пройти через лес — такие уж настали дни, что никакая осторожность не будет излишней. Надо поговорить с соседом-фермером, чтобы он восстановил колючую проволоку на границах ее поместья, — хоть она и отступит, но зато будет готова отразить внезапное нападение. В Гражданскую войну Менабилли выстоял осаду, будучи твердыней роялистов. Так пусть же он вновь станет крепостью, думала Дафна, проверяя и перепроверяя, закрыта ли на засов входная дверь, бродя ночами по коридорам своего дома, как беспокойный призрак, как Ребекка, стараясь двигаться быстро, чтобы никто не мог ее поймать, борясь со сном, пока не наступит рассвет и она сможет наконец лечь спать.

Глава 11

Ньюлей-Гроув, ноябрь 1957

Год подходил к концу, и Симингтон тоже чувствовал себя старым, конченым. Он устал, кости ныли, сердце болело, глаза тоже. Все вокруг казалось размытым, очки больше не помогали: даже отчетливо написанные слова в рукописях Брэнуэлла расплывались, буквы растворялись, превращаясь в какую-то водянистую неразбериху.

Симингтон испытывал такую усталость, что мечтал закрыть глаза и спать весь день напролет, но Беатрис этого не одобряла, и если даже он заходил в спальню в ее отсутствие, она все равно догадывалась и говорила, что он смял простыни, которые она утром тщательно разгладила и подоткнула.

Сегодня Симингтон размышлял, не растянуться ли ему на полу своего кабинета, но там было слишком пыльно и жестко, и он опасался, что если и сумеет опуститься на пол, то, когда настанет пора подниматься, все его члены слишком занемеют и суставы откажутся повиноваться. Он может здесь превратиться в окаменелость, а Беатрис и дела мало: в последнее время она так редко бывает в его кабинете, что, возможно, когда хватится, будет слишком поздно.

Вокруг царило молчание, в доме было так тихо, словно его накрыли саваном, а внешний мир, казалось, сошел на нет, исчезнув в зимних туманах и нескончаемых, грозящих пролиться дождем тучах. От Дафны Дюморье ни слова не пришло, даже короткого уведомления о получении его предыдущего письма. И не то чтобы это было большое послание, просто записка, где говорилось, что он не может дать точные ответы на последнюю порцию ее вопросов, но тем не менее перечитывает свои заметки и просматривает картотеки в надежде обнаружить какие-нибудь новые сведения. Это, по сути, вполне соответствовало истине, правда, он не сообщил ей, что его разыскания касались незаконченного стихотворения Брэнуэлла, ошибочно приписываемого Эмили. Это стихотворение оказалось у Симингтона в числе самых любимых, и он поймал себя на том, что произносит его вслух, зная, что никто не услышит:

Твоей душе навеки чужды Все души: в ней понятья дружбы, Любви и братства навсегда Погибнут, отклик не найдя [28] .

Симингтона удивил звук собственного голоса, декламирующего эти строки, уверенного и сильного, но он при этом осознал, что уже не в первый раз не может понять наверняка, на что намекает Брэнуэлл в своем стихотворении. Он знал, что Уайз сделал этот манускрипт частью тонкой книжки, переплетенной в зеленый сафьян и проданной им богатому американскому коллекционеру мистеру Боннеллу, совершенно не интересовавшемуся Брэнуэллом, но с радостью принявшим этот отрывок как принадлежавший перу Эмили — ведь это ее подпись была подделана на нем. Симингтон знал также, что стихотворение это было написано на обороте черновика письма, адресованного секретарю Королевской академии и датированного летом 1835 года, когда Брэнуэллу было около восемнадцати лет и он надеялся отправиться в Лондон изучать искусство. Симингтон знал и то, что Брэнуэллу так и не суждено было учиться в Академии и что его единственная поездка в Лондон, целью которой было собеседование в Королевской академии, как утверждали, закончилась позорной пьянкой в таверне в Холборне после блуждания по улицам, если Брэнуэлл вообще когда-нибудь бывал в столице, что осталось недоказанным, как и многие другие эпизоды из жизни семьи Бронте. Симингтону были известны все эти обстоятельства благодаря его работе в доме приходского священника Бронте, где, помимо сокровищ, пополнивших коллекцию Боннелла, хранился и томик стихов, тот самый, который Симингтон принес однажды домой, чтобы изучить его в мельчайших деталях.

28

Перевод стихов здесь и далее М. Тарасова.

Эта книжка, тоже переплетенная в зеленый сафьян, и поныне оставалась под надежной защитой его кабинета, однако Симингтона беспокоила мысль, что он может умереть, так и не поняв смысл стихотворения, несмотря на то что оно было написано ясно читаемым почерком, в отличие от ангрианских историй и рукописей Брэнуэлла. Тем не менее суть стихотворения оставалась для Симингтона столь же неясной, как и четверть века назад, когда он впервые прочитал его в доме Бронте.

— Твоей душе навеки чужды, — пробормотал Симингтон вновь, — все души: в ней понятья дружбы…

Как это часто случалось у Брэнуэлла, его произведение было фрагментарным, не поддающимся однозначной трактовке, испещренным орфографическими ошибками и грамматическими вывертами, но Симингтону нравилось звучание слов, их ритм и темп, придававшие им целенаправленность. И хотя смысл ускользал от него, не могло же стихотворение сочиняться без какого бы то ни было замысла, просто его надо было отыскать. «За работу, Симингтон! — подгонял он себя. — За работу!»

Он закрыл глаза и попытался вспомнить время, когда в его сердце эхом отдавались мысли другого человека, но не Брэнуэлла. И тогда из глубин его сознания выплыла память о том, как он в последний раз испытал ощущение успеха: да, конечно, это было в 1948 году, когда он продал большую партию рукописей университету Рутгерса, один из профессоров которого приехал в Лидс, чтобы повидать его. Беатрис приготовила им на обед ростбиф и йоркширский пудинг, а потом Симингтон повел гостя во флигель рядом с домом, где размещалась его библиотека. На американца произвел огромное впечатление — Симингтон безошибочно понял это по выражению его лица — вид книжных полок, забитых сокровищами до самого потолка.

— Это пещера Аладдина, — промолвил наконец профессор, — что-то невероятное…

А потом Симингтон показал Беатрис чек на десять тысяч фунтов, и она обняла его и сказала: «О Алекс!» — и они кружились в вальсе по комнате, она смеялась, запрокинув голову. В ту зиму стояли туманы, были перебои с топливом, но он помнил ощущение света, заполнившего дом в этот вечер… На следующий день он купил для них двоих билеты в театр — подарок к ее дню рождения. Что за пьесу они смотрели? Да, конечно, — Симингтон даже хлопнул по столу ладонью, когда память вытолкнула ответ на поверхность, — то была пьеса Дафны Дюморье.

Он встал, пораженный внезапно пришедшей в голову идеей, подошел к упаковочному ящику и стал рыться в нем. Симингтон знал, что она где-то здесь: стоило ему несколько минут покопаться в содержимом ящика, как он обнаружил ее — программку спектакля «Сентябрьский прилив», датированную ноябрем 1948-го, с Гертрудой Лоуренс в главной роли — он не ошибся.

Может быть, в этом и таится ключ к разгадке слов Брэнуэлла? А что если это скрытая идея стихотворения, послание, дошедшее через много лет, суть которого в том, что ему, Симингтону, следует запрятать подальше свою гордыню и отказаться от одиночества, если он не хочет следовать по пятам Брэнуэлла, незамеченный, преданный забвению? Симингтон ощутил прилив энергии и волнения, словно он пробуждался от сна в предчувствии ожидавшего его приключения. Он наконец понял смысл стихотворения: то был призыв к оружию, а не признание поражения, послание, несущее надежду, а не отчаяние и покорность. Он должен еще раз написать Дафне — им следует объединить свои усилия.

Симингтон взял в руки перо и понял, что улыбается, не просто улыбается, но издает какой-то незнакомый свистящий звук, нет, то был не свист — он смеялся и слышал звук собственного смеха в первый раз за долгие годы…

Ньюлей-Гроув,

Хорсфорт,

Лидс.

Телефон: 2615 Хорсфорт

12 ноября 1957

Уважаемая миссис Дюморье!

Я очень надеюсь, что Ваши исследования по Бронте успешно продвигаются. Полагаю, что у Вас немало и семейных обязанностей; у моей жены Беатрис сейчас, например, забот полон рот.

Я сейчас тоже очень занят, правда, домашними делами иного рода, относящимися к жизни семьи Бронте в доме приходского священника и к тем историям, что они сочиняли в перерывах между чисткой картофеля и прочими хлопотами. Не думаю, что Брэнуэлл был тоже вовлечен в эту кулинарную деятельность, хотя кто знает?

Впрочем, простите меня за эти фантазии. На самом деле я занят очень серьезным исследованием и уверен, что Вам было бы интересно узнать больше о моих открытиях.

Еще одна запоздалая мысль, прежде чем я брошу письмо в почтовый ящик. Сортируя и приводя в порядок свой архив, я натолкнулся на эту старую театральную программку гастрольной постановки Вашей пьесы «Сентябрьский прилив». Мне удалось посмотреть эту пьесу, когда ее привезли в Лидс в 1948 году. Моя супруга была тогда горячей поклонницей Вас и ведущей актрисы спектакля Гертруды Лоуренс. Мне вспомнился доставивший мне много радости вечер, несмотря на густой, как гороховый суп, туман, поглотивший театр! Вкладываю в письмо программку в надежде, что она, возможно, развлечет Вас.

Надеюсь вскоре получить от Вас весточку.

Искренне ваш,

Глава 12

Хэмпстед, 14 февраля

Сегодня случилось нечто очень странное, я даже толком ничего не поняла. Я пошла в читальный зал Британского музея, старый, где Дафна, должно быть, занималась своими исследованиями. Мне хотелось увидеть это место, несмотря даже на то, что рукописи Бронте, которые она изучала, теперь находятся в новом здании Британской библиотеки на Юстон-роуд. Наверно, в этом была какая-то моя романтическая причуда, и не только в Дафне было дело: мне хотелось побывать там, где познакомились мои родители. Это одна из редких историй, которые мама рассказывала мне об отце: целый месяц он видел ее каждый день, пока наконец осмелился заговорить с ней. Конечно же, им не разрешили бы разговаривать в читальном зале — там господствует тишина, но он поздоровался с ней у входа в музей, а в последующие дни их отношения продвинулись еще дальше: они уже сидели вдвоем на скамейке, а потом пили чай неподалеку, и в итоге (так она сама сказала, не я) они поженились.