Дафна

Когда они встретились, она только начинала работать в читальном зале Британского музея, а мой будущий отец уже был там библиотекарем, проведя в музее много лет, — одинокий человек, лучше чувствовавший себя среди книг, чем среди людей. Так, по крайней мере, мне представляется, но мама почти ничего не рассказывала об их совместной жизни, и в этом молчании было что-то, не позволявшее мне расспрашивать ее более подробно. Он умер за неделю до моего четвертого дня рождения, как и почему, я не знаю точно. Мама только сказала, что он заболел, у него было слабое сердце, и он умер, а я по какой-то причине не чувствовала себя вправе выяснять детали и мало что помнила о нем: тот день, когда он взял меня в библиотеку, а также поездку в театр — ощущение его шершавого твидового пиджака на своей щеке, когда он вносил меня в дом с холода.

Мой отец был не только библиотекарем, но еще и писателем. Я это знала, но у меня не было его книг, не знаю даже, были ли они вообще напечатаны, думаю, что нет, потому что нигде не встретила упоминания о них, хотя искала очень долго. Все, что у меня есть, — полдюжины маленьких, переплетенных в черную кожу записных книжек, заполненных его мелким, не поддающимся расшифровке почерком, которые я нашла в письменном столе мамы после ее смерти. Перед тем как отказаться от аренды, я выгребла все из маленькой квартирки на две спальни. Впрочем, вещей там было совсем немного. И все же я была счастлива, когда жила здесь, в мансарде старого большого дома в Хэмпстеде, известного под названием Лавровая Сторожка. Отец снял это жилье еще до знакомства с мамой. «Мы живем на этаже для слуг», — часто повторяла мама, и легкая улыбка кривила ее губы, но мне казалось, нет места лучшего, чем это, — высоко вознесшегося над улицами.

Насколько я осведомлена, отец всегда зарабатывал на жизнь как библиотекарь, и мама тоже, но она говорила, что сердце его принадлежало не профессии, а писательству. И это беспокоило меня, когда я ребенком думала о нем после его смерти. Я представляла себе, как его сердце слабеет, а затем отделяется от тела и каким-то образом помещается в пыльной старой книге с переплетом из кожи, а пыль вредна для его сердца: она забивается повсюду, биение сердца замедляется, и однажды оно останавливается — и вот он уже мертв. Что касается книги, что он вынашивал в своем сердце… не могу сказать точно, что с ней стало, но знаю, что для меня она безвозвратно потеряна.

И хотя то, что случилось сегодня, было странным, чем-то из ряда вон выходящим это нельзя назвать. День святого Валентина Пол игнорирует, считая его днем выброса коммерческого мусора, но все же он выглядел смущенным, когда я вручила ему «валентинку» перед его уходом на работу в это утро. Открытку я изготовила сама, с красным сердечком на лицевой стороне — лепестком розы, из тех, что растут в садике на заднем дворе, засушенных и спрессованных мной еще прошлым летом сразу же после переезда сюда. Этому научила меня мама — поместить цветы между листами белой папиросной бумаги, а затем положить в самую тяжелую книгу, которая только найдется в доме, — Краткий оксфордский словарь английского языка, я и сейчас им пользуюсь. Мне хотелось найти для открытки какую-нибудь романтическую цитату из Генри Джеймса, но ничего подходящего я не отыскала и написала просто: «Я тебя люблю». Прочитав это, Пол сказал:

— Ты такая милая девочка. И слишком юная, чтобы иметь представление о разбитом сердце.

Итак, сегодня я вновь сидела в читальном зале, пытаясь набросать план диссертации и гадая, что хотел сказать мне Пол, но не в силах этого понять. И тогда я начала думать о разбитых сердцах и пожалела, что не сказала Полу о своем опыте на сей счет. Я немного знала об отце и его сердце и о разбитом сердце Брэнуэлла, которому так и не удалось осуществить свою мечту — приехать сюда, в читальный зал Британского музея. А ведь в конце жизни, за год до смерти, он писал своему другу Джозефу Лиланду, что когда-то думал: провести недельку в Британском музее было бы для него настоящим раем, но сегодня, находясь в столь угнетенном состоянии, он равнодушно глядел бы на эти «бесценные тома глазами дохлой трески». Бедный, измученный своими печалями Брэнуэлл, если бы только ему удалось бежать из дома…

Я сделала для себя пометку: не забыть проверить, бывал ли Брэнуэлл когда-нибудь в Лондоне. А потом мне вдруг показалось, что я увидела уголком глаза Рейчел, сидящую за соседним столом, пишущую что-то, склонясь над блокнотом. Трудно было сказать наверняка, она ли это, потому что ее лицо закрывали гладкие темные волосы, но чем больше я на нее смотрела, тем больше мне хотелось, чтобы это была она, чего я никак не ожидала. Через несколько минут она подняла глаза, словно почувствовав на себе мой взгляд, отвела рукой прядь волос и заговорщицки улыбнулась. Я покраснела, как будто меня поймали за чем-то запретным, но ведь ничего такого не было. Она меня не знала, мы никогда не встречались: я познакомилась с Полом уже после того, как она ушла от него и уехала в Америку. Через полчаса, когда я встала, чтобы покинуть читальный зал, она вышла вслед за мной, или просто так совпало, что мы поднялись одновременно, и, когда мы шли вниз по каменным ступеням, она спросила:

— Мы знакомы? Прошу прощения, если нас уже представляли друг другу: лица я запоминаю хорошо, но, что касается имен, — тут я безнадежна.

Голос ее был веселым, казалось, она вот-вот разразится смехом, она улыбалась, когда говорила. Я не знала, что сказать, поскольку не была до конца уверена, что это Рейчел. Едва ли я могла сообщить ей, что она со мной не знакома, зато я знаю ее, будучи замужем за ее бывшим супругом. Я сказала ей лишь, что, кажется, узнала ее по фотографии в газете, сопровождавшей статью о ее новой книге стихов, тут же извинившись за свою навязчивость.

— Все в порядке, — сказала она, придвинувшись ко мне настолько близко, что я ощутила запах ее дорогих духов — экзотический смолистый аромат; на ней было янтарное ожерелье — тяжелые бусины сияли на фоне ее золотистой кожи. — Никогда не думала, что меня будут узнавать, тем более в подобных местах. Дело в том, что мне нравится проводить время в здешнем читальном зале, когда я пишу новое стихотворение. Думаю о всех других сидевших здесь писателях, и это действует успокаивающе.

Я сказала, что являюсь поклонницей ее поэзии, много о ней думаю, и это вовсе не ложь: я купила ее последнюю книгу. Конечно, я промолчала, что держу ее надежно запрятанной в нижнем ящике моего письменного стола и читаю ее стихи только тогда, когда Пола нет поблизости. Но Рейчел, наверно, почувствовала, что я ею очарована, ведь так оно и есть, особенно после того, как поняла, что Рейчел похожа на Пола, — она могла бы быть его сестрой. Возможно, ей польстило, что, пытаясь объяснить, насколько мне понравилась ее новая книга, я больше говорила о ней самой, а мной она не слишком-то интересовалась.

— После прочтения стихи словно застряли у меня в голове — настолько они западают в память.

— Приятно слышать, — сказала она. — К тому же это весьма своевременная поддержка. Я приехала на несколько дней в Лондон, чтобы встретиться со своим издателем по поводу моей новой книги.

— Вы собираетесь вернуться окончательно? — спросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал так же весело, как у нее. — В газетах, кажется, писали, что вы сейчас работаете в американском университете?

— Что ж, я начинаю скучать по Лондону, а стипендия в Рутгерсе никогда не рассматривалась как постоянная.

— Рутгерс? — переспросила я. — А я как раз веду разыскания по поводу одного человека, собрание рукописей которого осело именно там.

И я стала рассказывать ей о Симингтоне и Дафне Дюморье — эта история впервые выплеснулась из меня наружу, — а она слушала, и мне легко было рассказывать ей все в подробностях, чего никогда не бывало у нас с Полом, отчасти оттого, что она прекрасная слушательница, но еще и потому, что долгие годы она, как оказалось, была поклонницей Дюморье.