Дагги-тиц
Шрифт:
Гвидон сказал:
— Не оправдывайся.
Вяльчиков слегка удивился:
— Разве я оправдываюсь?
Тогда Гвидон отодвинул в сторону Инки и отодвинулся сам — будто сказал Вяльчикову: «Иди. Кончен разговор…»
И Вяльчиков — с опущенными плечами, но с прямой спиной и глядя прямо перед собой — прошел мимо.
Но разговор был не кончен.
— Постой… — окликнул Гвидон. Спина Вяльчикова замерла, потом он повернулся всем телом.
— Что?
— Хочу спросить… Как тебе, Вяльчиков, живется теперь? Спокойно?
Мальчик Вяльчиков — почти белый в свете летнего дня — не удивился
— Мне не живется. Мне доживается… Потому что мамы уже нет…
И повернулся опять и стал уходить. А Гвидон смотрел ему вслед.
Инки тоже смотрел. Перемешивались всякие мысли. Но главная была про его, про Инкину, мать… Все время была мать где-то в стороне, занятая своими заботами, лишь изредка подлетала с объятиями и поцелуями да со свертками новых шмоток. И любила ли сына? А он ее… очень ли любил?… Но ведь представить, что ее вдруг не стало, было немыслимо! И если бы кто-то грозил ей бедой, требуя от Инки каких-то признаний и подписей… он бы… (сказать это даже себе было страшно, но куда денешься?) он бы, наверно, и признался бы в чем угодно и подписал что хочешь. Даже… против Гвидона, даже… против Полянки. И потом не жил бы, а доживал…
«Значит, я тоже могу стать предателем?»
Гвидон проговорил, будто издалека:
— Всех, кто грозит матерям, надо сжигать на кострах…Инки молчал. Сжигать никого он не хотел. Но… Гвидон был прав. И тот, словно отзываясь на Инкину мысль, сказал:
— Ну, ладно… Теперь я знаю, что я прав…
— В чем? — боязливо спросил Инки.
— Скажу… только не сейчас…
Инки и не хотел, чтобы сейчас. От неизвестной правоты Гвидона он не ждал добра…
Через болото
Надо было зайти к Инки, он обещал дать Гвидону фильм «Последний дюйм», чтобы тот мог смотреть его дома сколько хотел. Они шли и молчали, будто рядом все еще был Вяльчиков. Но… постепенно он отдалялся, и жизнь становилась прежней.
Дома у Инки Маргарита Леонтьевна покормила их зелеными щами и пожаловалась на Альку, который сбросил с подоконника банку с маринованными огурцами.
— Свет не видывал такую шпану…
— Я с ним поговорю, — пообещал Инки.
— Я хотела поговорить сама, но он усвистал в форточку. Вроде бы уже не весна, а у него, по-моему, время горячей любви. Вчера орал, сидя на дереве.
— Он шастает по всему Брюсову, — пожаловался Инки Гвидону. — Недавно я нашел его знаешь где? На сарае в начале Земляного Вала. Увидал меня, прыгнул на руки и заурчал как ни в чем не бывало…
— Давай сходим на Земляной Вал…
— Думаешь, эта зараза опять там?
— Да я не про Альку. Хочу показать кое-что…
— Что? — снова неизвестно чего забоялся Инки.
— Идем, там и покажу, — сказал Гвидон тем же тоном, что и про свою правоту. Но добавил обыкновенно: — Кассету-то дай…
Он положил кассету в свою сумку, где лежало что-то еще. Тяжелое, круглое, как банка сгущенки. И они пошли.
Оказались в начале Земляного Вала. Сильнее, чем на других улицах, здесь пекло солнце, трещали кузнечики. Пахло осокой и не было
прохожих. Какая-то солнечная одурманенность. Смесь вялости и тревоги.— Ну, чего хотел показать-то? — не выдержал Инки.
— Дальше, в конце…
Прошли весь Земляной Вал. Наконец Гвидон объяснил:
— Хочу показать короткий путь до Усадьбы. Его, по-моему, никто не знает, кроме меня. Тебе может пригодиться…
Далеко за растущими на горках кустами, за тростником, за травой с желтыми цветами, за проблесками болотной воды виднелись шиферные крыши капитанского дома и сарая…
— Зачем он мне… этот путь? — недовольно сказал Инки. Что-то здесь было не так.
— Вдруг понадобится срочно добраться туда, в Усадьбу…
Инки хотел возразить, что посуху хотя и дальше, но все равно быстрее, чем через трясины. Гвидон, однако, добавил многозначительно:
— И вообще… мало ли зачем…
Затем глянул с пониманием:
— Боишься?
Конечно, Инки боялся. И, конечно, сказал «вот еще».
Впрочем, с Гвидоном было не очень страшно.
Гвидон расшнуровал и сбросил кеды, сунул их в сумку.
— Давай твои…
Инки отдал кроссовки.
Гвидон подвернул джинсы. А Инки чего подворачивать, он был в новых бриджах до колен. Мать купила их недавно, чтобы «наш сын не ходил голодранцем». Светло-коричневые штаны были с пряжками, хлястиками и заклепками, с вышитыми на больших карманах старинными самолетами. «Сейчас перестанете быть модными», — сумрачно сказал штанам Инки.
Гвидон прошел по теплому песку к зарослям рогоза и раздвинул их ногами. Оглянулся:
— Иди точно за мной…
Инки послушно и сердито пошел. Рогоз сухо зашуршал по штанинам, зачиркал по коже. Под ногами ощутились хлипкие доски…
Скоро заросли кончились, а доски остались — они лежали среди ряски, среди желтой цветочной россыпи. Прогибались под ногами и с хлюпаньем уходили в воду. Тогда из-под них прыскала в сторону какая-то земноводная мелочь. «Лишь бы не было пиявок», — подумал Инки.
Пиявок не было. Но и доски кончились. Приходилось идти по болотной жиже, по илу. Инки поддернул штаны выше колен.
«Зачем его сюда понесло?» Гвидона то есть.
— Запоминай дорогу. На всякий случай… Видишь, мы идем все время прямо, вон на ту сухую березу, которая на горке. Как по ниточке.
— А на фиг? — не удержался Инки.
— Потому что, если отклонимся, окажемся в болотной гуще.
— На фиг вообще идем? — уточнил Инки. — Ты чего-то мне мылишь извилины. Сусанин…
— Не мылю я. Просто сейчас не до разговоров. Придем и объясню.
— Куда придем-то?
— Вон туда, к березе…
Инки больше не спрашивал. До березы было непонятно сколько — может, сто метров, может, километр. От солнечной одури звенело в ушах. Появилось множество стрекоз, трещали их слюдяные крылья. («Откуда стрекозы? Их не бывает столько в начале лета!») Сладко пахло болотной травой и, кажется, кувшинками. Теперь из камышей выскакивали длинными прыжками крупные лягушки…
Под ногами опять ощутилась твердость — будто брошенные цепочкой камни. Идти стало легче, хотя от порезов осокой зудило икры. И шли еще неизвестно сколько, пока наконец горка с березой не придвинулась вплотную, не превратилась в маленький холм.