Далеко не близко

Вы знаете, что мой кузен пользовался определенной известностью как частный сыщик. С ним уже консультировались по некоторым предыдущим случаям этих ужасных происшествий; но в газетах его мало упоминали, хотя и повторяли, что он надеется на помощь в решении дела своего знаменитого изречения: ‘Отбросьте все невозможное, то, что останется, и будет ответом, каким бы невероятным он ни казался’ [26] .

Я к тому времени уже сформулировал свое ныне также знаменитое контризречение: ‘Отбросьте все невозможное, тогда, если ничего не останется, какая-то часть «невозможного» должна быть возможной’. И вот наши изречения, как и мы сами, встали друг напротив друга над изношенной, устаревшей военно-морской формой, лежавшей на полу в полном составе от золотой тесьмы на эполетах до деревянного колышка ниже пустой левой штанины, обрезанной по колено.

26

Цитируется по переводу М. Литвиновой повести ‘Знак четырёх’.

— Полагаю, Хорас, — заметил мой кузен, попыхивая своей почерневшей трубкой, — вы считаете это делом вашего типа.

— Очевидно, что не вашего, — заявил я. — В этих исчезновениях есть что-то за пределами…

— …за пределами банального воображения сыщика-профессионала? Хорас, вы человек выдающихся достоинств.

Я улыбнулся. Мой кузен был ‘известен точностью своих сведений’, как любил говорить мой двоюродный дедушка Этьен о генерале Массена [27] .

27

Андре Массена (1758-–1817) — генерал французской революционной армии, одержавший ряд побед в Италии, в дальнейшем один из маршалов Наполеона Бонапарта.

— Признаюсь, — добавил он, — поскольку мой Босуэлл [28] этого не слышит, что вы порой наталкивались на то, что по крайней мере вас удовлетворяет в качестве правды, в иных из тех немногих дел, где я терпел поражение. Вы видите какую-нибудь связь между капитаном Клатсемом, сэром Фредериком Пейнтером, Мойше Липковицем и епископом Клойстергемским?

— Нет. — Осторожность требовала всегда давать моему кузену тот ответ, которого он ожидал.

— Как и я! И я все еще не ближе к разгадке, чем… — Зажав трубку в зубах, он метался по комнате, словно чистая физическая нагрузка каким-то образом улучшала плачевное состояние его нервов. Наконец, он остановился прямо передо мной, пристально посмотрел мне в глаза и проговорил: — Очень хорошо. Я скажу вам. То, что является бессмыслицей в модели, выстроенной рациональным умом, вполне может послужить вам основой для некой новой нерациональной структуры. Я проследил каждый факт в жизни этих людей. Я знаю, что они обычно ели на завтрак, как проводили воскресные дни, и кто из них предпочитал нюхательный табак курению. Лишь один фактор объединяет их всех: каждый из них недавно приобрел запись ‘Pater Noster’ Перголези, сделанную… Кариной. И эти записи исчезли так же бесследно, как и сами обнаженные тела.

28

Джеймс Босуэлл (1740-1795) — шотландский писатель и мемуарист, наиболее известный двухтомной биографией английского писателя и филолога Сэмюэля Джонсона, с которым много лет тесно общался. Его имя стало в английском языке синонимом биографа.

Я одарил его дружеской улыбкой. Семейная привязанность должна умерять не подобающее джентльмену чувство триумфа. Все еще улыбаясь, я оставил его стоять около униформы и деревянной ноги, а сам отправился к ближайшему торговцу граммофонами.

К тому времени решение было для меня очевидным. Я заметил, что граммофон капитана Клатсема имеет тот тип сапфировой иглы, что предназначен для проигрывания записей, выпускавшихся ‘Pathe’ и другими фирмами и известных как глубинные, в отличие от поперечных записей ‘Columbia’ и ‘Gramophone-and-Typewriter’. И я вспомнил, что многие глубинные записи в то время (как, полагаю, и некоторые радиозаписи ныне) начинались изнутри, так что игла устанавливалась рядом с этикеткой и двигалась наружу к краю диска. Бездумный слушатель легко может начать проигрывать такую запись более привычным способом. Результат почти во всех случаях будет тарабарщиной; но в данном конкретном деле…

Я без труда приобрел пластинку Карины и поспешил в свой дом в Кенсингтоне, где в комнате над амбулаторией стоял граммофон, настраиваемый на воспроизведение как глубинной, так и поперечной записи. Я поставил пластинку на вращающийся диск. Естественно, на ней было помечено: ‘НАЧАЛО В ЦЕНТРЕ’, но как легко можно пропустить такое объявление! Я сознательно не обратил на него внимания. Я запустил граммофон и поставил иглу…

Каденции колоратуры наоборот — странная вещь. В услышанном мной варианте запись, естественно, началась с поразительной последней ноты, столь удручившей мисс Бориджян, а затем перешла к тем ослепительным фиоритурам, что так усиливали уверенность костюмерши во власти ее хозяйки над временем. Но в обратном порядке они звучали, как музыка некой неведомой планеты, имеющая свою внутреннюю связь, следующая неведомой нам логике и творящая красоту, поклоняться которой нам мешает лишь наше невежество.

И среди этих пышных завитушек таились слова; Карина, что почти уникально для сопрано, обладала дьявольски ясной дикцией. И слова эти поначалу были просто: ‘Nema… nema… nema…’

И, пока голос блистательно повторял это перевернутое ‘Amen’, я оказался в буквальном смысле вне себя.

Я стоял, голый и дрожащий в холоде лондонского вечера, рядом с тщательно подобранным набором одежды, пародирующим тело доктора Хораса Вернера.

Момент ясности длился всего мгновение. Затем голос дошел до многозначительных слов: ‘Olam a son arebil des men’ [29] …

29

‘Sed libera nos a malo’ (лат.) — последняя фраза молитвы ‘Отче наш’, в принятом в русском православии переводе звучащая как ‘Но избави нас от лукавого’.

Она пела Молитву Господню. Общеизвестно, что во всей некромантии нет чар более могущественных, чем молитва (особенно латинская), произнесенная задом наперед. В качестве последнего акта своих магических злодеяний Карина оставила эту запись, зная, что кто-то из покупателей по неосторожности проиграет ее задом наперед, и тогда заклинание сработает. И оно сработало теперь.

Я был в некоем пространстве… в пространстве бесконечной тьмы и влажного тепла. Музыка куда-то ушла. Я был в этом пространстве один, и само это пространство было живым, и своей очень влажной теплой темной жизнью оно вытягивало из меня все, что было моей собственной жизнью. И в этом пространстве рядом со мной был голос, голос, непрерывно кричавший: ‘Янм ибиль! Янм ибиль!’, и я, несмотря на всю стонущую, задыхающуюся настойчивость этого голоса, знал, что это голос Карины.

Тогда я был молод. Конец епископа, должно быть, выдался быстрым и милосердным. Но даже я, молодой и сильный, знал, что это пространство жаждало окончательного истощения моей жизни, что моя жизнь должна быть извлечена из тела, как тело было извлечено из своей шелухи. И я молился.

В те дни я не был человеком, склонным к молитве. Но я знал, что слова, которым нас учит Церковь, угодны Богу, и молился со всем рвением души об избавлении от этого кошмара Жизни-в-Смерти.

И я вновь стоял голый рядом со своей одеждой. Я посмотрел на граммофон. Пластинки там не было. Все еще обнаженный, я пошел в амбулаторию и приготовил себе успокоительное, прежде чем осмелился доверить пальцам застегивать одежду. Затем, одевшись, я вновь отправился в лавку торговца граммофонами. Там я купил все имевшиеся у него экземпляры этого дьявольского ‘Pater Noster’ и разбил их на его глазах.

Хотя я едва ли мог себе это позволить даже при своем относительном достатке, следующие недели я провел, прочесывая Лондон в поисках пластинок с этой записью. Я сохранил одну, и только одну; вы ее недавно слышали. Я надеялся, что иных не существует…

— …но, очевидно, — заключил доктор Вернер, — ваш мистер Стамбо смог раздобыть одну, да смилуется Господь над его душой… и телом.

Допив свой второй драмбуи, я заметил:

— Я большой почитатель вашего кузена. — Доктор Вернер вежливо устремил на меня взгляд голубых глаз. — Вы находите то, что удовлетворяет вас в качестве правды.

— Бритва Оккама [30] , мой дорогой мальчик, — пробормотал доктор Вернер, ассоциативно поглаживая свои гладкие щеки. — Решение экономично учитывает каждый неотъемлемый факт проблемы.

— Но послушайте, — внезапно проговорил я. — Это не так! Хоть раз я вас подловил. Один ‘неотъемлемый факт’полностью опущен.

— Какой же?.. — проворковал доктор Вернер.

— Вы не могли быть первым человеком, подумавшим о молитве в том… в том пространстве. Естественно, епископ так и сделал.

30

Сформулированный средневековым английским монахом и философом Уильямом Оккамом (1285–1349) принцип: ‘Не следует множить сущее без необходимости’.

Доктор Вернер помолчал. Затем в его глазах замерцало: ‘Милый мальчик, как же это глупо!’

— Но только я, — невозмутимо объявил он, — понял, что в этом… пространстве все звуки, подобно ‘Отче наш’, перевернуты. Голос непрестанно кричал: ‘Янм ибиль!’, а что это фонетически, как не ‘Люби меня!’ наоборот? Действенной была только моя молитва, поскольку лишь мне хватило дальновидности молиться наоборот.

Я позвонил Абрахамсу и сказал, что у меня появилась идея, поэтому могу ли я кое-что проверить в квартире Стамбо?