Дальние снега

Знакомый Прасковьи Николаевны граф Балд, человек близкий к III отделению, взялся узнать суть дела генерала Чавчавадзе. Оказывается, его обвинили в причастности к заговору, цель которого — отложить Грузию от России.

Нина была ошеломлена обвинением. Правда, в последнее время отец вел себя странно. Уходил из дома по вечерам, но говоря куда. Порой у него появлялись незнакомые люди, долго беседовали за плотно прикрытыми дверьми.

Но поверить в то, что отец активный заговорщик, Ни на не могла.

Она как-то слышала случайно обрывок разговора. Отец говорил неизвестному ей юноше:

— При всем благородстве этих намерений, я не могу согласиться с вами, друг мой. Восстановление Грузинского царства дело невозможное и в наши дни едва ли полезное. Прошедшие тридцать лет прочно связали нашу страну с Россией.

— Но она душит пароды! — горячо воскликнул собеседник: — И наш тоже!

— Другого выхода я не вижу, — отвечал отец, — если мы останемся одни — Турция и Персия нас раздавят.

…Граф Балд доверительно сообщил Ахвердовой: в донесении главнокомандующего Кавказским корпусом Розена военному министру Чернышеву пишется, что Чавчавадзе, «будучи тестем покойного Грибоедова, имел средства утвердиться в правилах вольнодумства». Оказывается, жандармы сообщали еще в 1829 году, что «гнездо вольномыслия» — так был назван дом Чавчавадзе в Тифлисе — посетил Пушкин, и здесь создано новое тайное общество.

Александру Гарсевановичу ставилось теперь в вину и то, что юнцом бежал в горы к царевичу Парнаозу восстанавливать трон Багратидов, и то, что пять лет тому назад не захотел выполнить приказ Паскевича об отстранении от командования полком, аресте друга Пушкина — Николая Раевского.

Еще тогда взбешенный Паскевич писал Чавчавадзе: «Я найдусь в необходимости представить государю императору об удалении вас, как беспорядочного чиновника».

Нина была на приеме у генерала Бенкендорфа. Самоуверенный, суховатый, в голубом генеральском мундире, он слушал Грибоедову отгороженно-вежливо, и на его лице-маске с густыми, словно налепленными бровями ничего нельзя было прочитать. Размеренным голосом объявил он о своем расположении к ее покойному супругу, пообещал «содействовать возвращению князя в Петербург». Бенкендорф хорошо помнил запись в деле Чавчавадзе: «Знал об умысле, но с тем вместе не изъявил на оный согласия».

Александр Гарсеванович и впрямь скоро получил разрешение жить в Петербурге — поселился в доме купца Яковлева, у Семеновского моста, а через три года тщательного надзора приехал в Тифлис. Немного не дождавшись этого дня, тихо угасла бабушка Мариам.

Все эти семейные заботы, беды, тяготы прочно обступили и Нину. Она с готовностью отдавала себя любимым людям. И все же… и все же… — «для чего пережила тебя любовь моя!».

Когда Нина возвратилась с Мтацминда домой, на пороге ее встретила худенькая, бледная Софьюшка — последнее дитя уже немолодых Чавчавадзе.

— Ты что делаешь, арчви? — ласково спросила Нина, поправляя на девочке кружевные панталончики.

— Тебя ждала. Ты обещала сказку рассказать…

— Расскажу, расскажу, Софико. Немного позже…

Слуга подал Нине письмо из Парижа — оно шло 55 дней. Писали Семино, уже давно возвратившиеся на родину. Жюль работал в лаборатории, и Антуанетта в письмах — она посылала их в Тифлис два-три раза в год — с беспечностью, свойственной ей, жаловалась на безденежье, по неизменно сама же себя подбадривала: «Выкрутимся, жила бы любовь!» Теперь Антуанетта сообщала, что Жюль напечатал в Париже истинную историю стоической гибели русского посла в Тегеране, в которой рассказал о заговоре против него, о подлости английских коллег, ревниво смотревших на перевес русского министерства в Персии, о мужестве Грибоедова.

«Жюль собрал убедительный материал. Лживы попытки обвинить мосье Грибоедова в „чрезмерной настойчивости“, „неумеренности резкого характера“. Он погиб, как часовой на посту. Знал, чем грозит ему твердость, но бесстрашно думал о чести своего государства. Разве мог такой человек, как Александр Сергеевич, отказать на чужбине в убежище русским подданным, побояться положить жизнь за них. Он пал, защищая справедливость.

Нападение на русскую миссию спровоцировал главный советник шаха Аллаяр-хан.

Вы знаете, Нино, ведь Александр Сергеевич на рассвете рокового дня был предупрежден князем Сулейман-ханом Меликовым о подготовленном заговоре, но гордо отверг предложение покинуть миссию: „Это несовместимо с достоинством российского посла“.

Жюль восхищается вашим мужем: его простотой в обращении, деликатностью. Как сейчас, помню приветливый огонек в вашем окне, что часто горел далеко за полночь.

Итак, ждите — я скоро вышлю вам статью. А пока знайте: его здесь многие любят, мечтают перевести, поставить».

Нина стесненно вздохнула, с благодарностью подумала о Жюле: «Он оказался настоящим другом».

Вскоре после убийства Александра Семино покинул Персию. Возвращался домой он через Санкт-Петербург, где добился аудиенции у графа Нессельроде. Вице-канцлер вежливо выслушал непрошеного заступника Грибоедова, но особого интереса к рассказу капитана не проявил.

— Нино! — позвала из соседней комнаты Соломэ.

Она после рождения Софьи почти совсем не вставала, жаловалась на полнокровие и вертижи.

— Иду, дедико! — откликнулась Нина.

Спертый воздух комнаты матери был пропитан запахами лекарств. На столике возле кровати стояли склянка со спиртом, флакон успокоительных капель, лежали мятные лепешки. В углу, у образа, мерцала лампада.

— Деточка! — расслабленным голосом сказала мать, нашаривая очки. — Ты послала деньги на экипировку Давида?

Он учился в Петербурге, в школе гвардейских подпрапорщиков икавалерийских юнкеров, и, конечно, нуждался в помощи.

— Отослала, дедико, сегодня…

Нина не сказала, что к деньгам родителей добавила изрядную сумму своих, чтобы Давидчик приоделся получше.

— Ну, послала, так и ладно, — сказала Соломэ. — Ты в Цинандали думаешь съездить?

— Позже немного. Сейчас отец туда собирается…

— И правда, ты здесь больше нужна…

— А вот и мы! — раздался радостный возглас Маквалы в соседней комнате.

Нина вышла в столовую, оставив матери письмо из Парижа.