Дальние снега

Нина Александровна испугалась этому открытию, попросила Лермонтова, как попросила бы Давида:

— Берегите себя…

Лермонтов зачастил в дом Чавчавадзе. Каждый разговор с Грибоедовой был для него значителен и важен.

— Он был у вас? — спросил как-то Михаил Юрьевич, глазами показывая на портрет Пушкина над фортепьяно.

Нина Александровна кивнула, взгляд ее стал печальным.

Был в дни траура, когда они никого не принимали, и делил с ними горе. Как ни крепился, губы его мучительно дрожали. Был, и вот сейчас нет самого в живых…

— Вы когда в полк? — спросила Нина Александровна.

Полк стоял по-прежнему в Караагаче.

— Завтра.

— Смотрите же, поскорей наведайтесь к папе.

— Непременно!

Они снова заговорили о Грибоедове — все время возвращались к нему, — и Нина Александровна с вдруг нахлынувшим отчаянием воскликнула:

— Я не могу себе простить, что не поехала с ним в Тегеран! Может быть, этого не случилось… Если бы я… в те часы…

— Вы напрасно себя терзаете… Вам и не следовало ехать…

— Нет, нет! — протестующе воскликнула Нина Александровна. — Право жены, ее обязанность — быть рядом, когда трудно, в беде, а не на балах и приемах…

Она умолкла, в глазах сгустилась тоска. Посмотрела на собеседника, словно колеблясь, повести ли речь еще о чем-то очень важном. Видно, решившись, спросила:

— Вы не обидитесь, если я скажу правду об одном вашем стихотворении — мне чуждом и непонятном?

— Конечно, нет, — заверил Лермонтов, удивленный этим переходом, и переплел тонкие, длинные пальцы.

— Нет, я не Байрон, я другой, —

начала читать Грибоедова, —

Еще неведомый избранник, Как он, гонимый миром странник, Но только с русскою душой.

Она приостановилась.

— Это замечательно! А вот дальше:

Я раньше начал, кончу ране, Мой ум немного совершит, В душе моей, как в океане, Надежд разбитых груз лежит.

Она голосом особенно выделила последнюю строчку.

Лермонтов поразился: она знает стихотворение, написанное им пять лет назад, по существу юнцом, и еще не опубликованное.

— А кто же их разбил? И кто будет действовать? — огромные глаза выпытывали строго, прямодушно, лицо пылало. — Вы простите, но «груз разбитых надежд» — разве удел мужественного человека?

Лермонтов слушал в смятении, хотел сказать: «Это мой вчерашний день», но подумал: «В чем-то самом главном Грибоедова права. Ее муж действовал. И написав „Горе от ума“, и там…»

— Мне, — продолжала Нина Александровна, — ближе слова: «Тот разве человек, кто с мертвым схож — живой, и не отдал земле любовно труд земной»… «Но мы сыны земли, и мы пришли на ней трудиться честно до кончины».

— Чье это? — живо спросил Лермонтов.

— Моего родственника Николоза Бараташвили… Мы его зовем Тато… Когда я сказала Тато, что убит Пушкин, он зарыдал и как безумный выбежал на улицу… Ночью написал те строки, что я вам прочитала…

— Он молод?

— Года на четыре моложе вас. Если вы не против, я при случае познакомлю вас.

— Очень хочу.

Она посмотрела на Лермонтова как-то особенно, словно вглядываясь. Попросила:

— Подождите минуту, — и вышла.

Лермонтов задумчиво обвел глазами комнату. На стене напротив висел писанный маслом небольшой портрет Пушкина в овальной ореховой раме, а чуть ниже и правее — в такой же раме — портрет Грибоедова. На прекрасно исполненной гравюре Грибоедов был каким-то домашним, смотрел ласково и немного озорно. «Наверну в тот миг она была рядом», — подумал Лермонтов.

Нина Александровна возвратилась скоро, неся в руках продолговатый, из палисандрового дерева, ларец, поставила его на стол. Лицо ее было бледно.

В ответ на недоуменный взгляд Лермонтова Нина Александровна повторила слова, когда-то сказанные мужу.

— Мой «ковчег свободы», — Она открыла крышку ларца и, достав со дна его тетрадь, протянула Михаилу Юрьевичу.

Перелистывая тетрадь, Лермонтов, к большой радости, обнаружил переписанные, видно рукой Нины, пушкинский «Анчар», строки Одоевского:

Мечи скуем мы из цепей И вновь зажжем огонь свободы!..

и свои стихи, написанные пять лет назад:

Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан?

Он поразился: как попало сюда это стихотворение, не предназначенное для печати и посланное Марии Лопухиной для объяснения своего бегства.

Нина Александровна, словно окончательно решившись, достала со дна ларца кинжал, протянула его Лермонтову:

— Хочу подарить вам…

Пораженный Михаил Юрьевич принял подарок из рук Грибоедовой.

— Это кинжал мужа, — просто сказала она.

Лермонтов возвращался на квартиру вечером. Доверчиво светила луна. В тишине не шелохнутся листья деревьев.

Нет, Валерианов не преувеличивал… В ее душе есть душа… И она прекрасна… Он тоже готов преклонить колена перед святой верностью…

Она продиктована не ханжеством аскетизма, пуританства а величием однолюбства, цельностью чувств… Такая верность долгу, обету родственной душе…

Нина Александровна по праву — Грибоедова. Есть какая-то особенная притягательная сила в целомудрии, в неоглядной преданности… Каждый человек создает светлый идеал женщины…

Мы порой на словах выглядим хуже, чем в действительности… Это бравада ветреников, бамбашеров. Но ведь наедине с собой, совсем, совсем наедине вожделеем об ином.

Мы иногда небрежно роняем, что поэту нельзя опутывать себя узами брака, лишаться крыл… Но если женщина дает тебе крыла? Что особенного в верности Пенелопы? Он ждала потому, что любила. Но кто бы бросил камень в Нину Александровну, выйди она через столько лет замуж?