Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Под умывальником, прижимая сосок затылком, наслаждался ледяной свежестью воды. Вода текла по волосам на ворот под рубаху, но Вася все лил и лил, постепенно под холодной водой приходя в себя. Утершись рукавом, вывел парня, полил и его. Парень на удивление быстро очухался, сел на крыльце.

— Слышь, мужик, а поесть чего-нибудь у нас не найдется?

Вася помялся, потом, присев рядом на нижнюю приступочку, сказал:

— Дак я здесь не свой.

— А… Извини, старик, я забыл.

Парень поднялся, подмигнул Прутову и ушел в дом. Он вернулся с открытой банкой ряпушки и двумя кусками хлеба. Достал складной нож и предложил

его Васе:

— На, поешь, ложек не нашел. Старуху будить боюсь — злющая карга, с одной стороны, а с другой, принимает у себя, бедлам после нас убирает.

И опять чем-то давнишним, знакомым, полузабытым пахнуло на Прутова от веснушчатой улыбающейся физиономии, от акающего голоса.

— Ты откудова, Михаил, будешь?

— Я-то? Я можайский. Вот приехал в экспедехе жизнь понюхать, ну и деньги нам с матерью пригодятся.

Васю словно обжигала догадка о том, минувшем, прошедшем, давно, казалось, выветрившемся из памяти. Он видел. Он узнавал. Былое продиралось сквозь щели извилин его давно заплесневевшего в бездумье мозга. Разламывало пласты слежавшейся грязной памяти о попойках, потасовках, скандалах.

Он вспомнил — это они, забытые, казалось, навсегда веснушки, тот улыбчивый и непреклонный рот. Ее глаза. Ее голос. Васю лихорадило неожиданное похмелье:

— Слышь, парень, а отец у тебя есть?

Парень громко засмеялся, закашлялся, подавившись хлебом:

— Ну, а ты как думал, святым духом, что ли, соображен?

— Да нет, я не про это. Я серьезно, отец у тебя есть?

— Слушай, мужик, нравишься ты мне, малахольный какой-то. Есть, конечно. Шляется где-то по этим краям. Мать провожала, просила, если что — узнать, где он и как. Да все недосуг. То на вахте, то вот как сегодня. Может, слышал, Прутов его фамилия. Мать все надеется, что путевым станет. Говорит, адрес ему оставляла. Мол, человек он добрый, сердечный, а от этого слабый. Не знаю, как насчет сердечности, а алименты мы с нею серьезные получали.

Тяжелая волна удушья перехватила луженое Васино горло. Ему хотелось сказать парнишке, что ему обрыдло одиночество, что устал он ломать комедию, что хочет жить по-человечески. Он только сейчас понял, что так тянуло его к единственному женатику из их компании, к Юсупову. Он видел заботу человека о человеке, хоть ругательную и грубую, но заботу. Его поражала добровольная зависимость людей друг от друга, которой он все годы боялся, и теперь чувствовал, что именно в этом заложено начало чего-то хорошего, настоящего, нужного для жизни…

Парень увидел побледневшее лицо мужика, испугался:

— Ты, это, дорогой, перебрал?! Болеешь?!

Он уже прыскал Васе в лицо из ковша.

— Ну вот, вроде отходишь, а то я испугался. Думаю, во дает, крепко перепил!

— Ничего, сынок, ничего, — бормотал Прутов.

Боль потихоньку отпускала, а он все шептал:

— Не бойся, пройдет. Все будет хорошо. Все будет хорошо, сынок…

…Середина лета. Солнце бежит полные сутки по кругу, спиралями опоясывая небесный свод. В какой только цвет оно не окрашивает и воздух, и море, и деревянные домики поселка, посеревшие на всех ветрах, обмытые всеми дождями и отшкуренные всеми снегами.

Каждый час рождает свой рассвет, свою неповторимую гамму дня. Раннее утро — оранжевое. Горящие свечки свай, деревянные крыши, словно листы горячего, только что рожденного проката, положенные на дома. Утро розовое, легкое, когда очертания всего зыбки,

а голубизна воды и неба все больше гасит другие краски, но сама еще покрыта розоватой пленкой тумана.

Начало дня — это малиновая пена волны на песке, малиновые окна, отражающие расцветшее солнце, малиновые чайки на блестящей глади бухты. Одиннадцать часов — золотистый песок, золотая чешуя рыбы, промываемой в чанах тут же на причале. И только вдали темными пятнами в измятой золотой фольге моря виднеются корабли.

Полдень — все выбелено в ярко-белый слепящий цвет. Штабеля свежих досок у пилорамы, груды новых ящиков у рыбных лабазов, белые паруса подчалков и белый сахар неожиданного снега под дальними обрывами.

К вечеру все становится алым, как флаги на мачтах катеров, трущихся на ленивой волне о стенку причала.

Начало вечера — в полощущихся на легком ветру бордовых занавесках. Цветные еще не были в моде, и белые солнце превращает в красные. Бордовые от натуги лица грузчиков, загружающих бездонные трюмы когда-то парусных, деревянных неповоротливых барж — «сомов», подтянутых по большой воде прилива к пирсу. Морячки выпрыгивают из шлюпок, внутри окрашенных суриком. Огоньки, жарко горящие в руках девчонок, ждущих дружков с возвращающихся на базы ледоколов. Немыслимо-бордовые штиблеты на ногах и красные шнурки на шее зазевавшегося и ступившего в лужицу жидкой грязи «стиляги». Ее выдавил из-под деревянной мостовой перегруженной тележкой малосильный колесный тракторишко, бегущий по своим нескончаемым в навигацию делам.

Разгар вечера. Суда на рейде стали под лучами алыми. Алые волны накатывают на берег. Алые языки собак, отдыхающих, от дневной жары. Алые лица парней и девчонок на каждодневных танцах.

Наконец, наступает полночь, затянутая в тишину. Огромный пурпурный шар чуть-чуть висит над тундрой. И куда ни лягут от него лучи, все принимает их окраску. Нет синей воды — есть пурпурная ткань глади. Нет желтого песка — есть пурпурный сыпучий порошок. Нет зелени — пурпурная трава растет на полянах.

Солнце, как тяжело нагруженная, раскаленная от горящего в ней угля, бадья, качнулось и, чуть приподнявшись, сдвинулось к востоку. И тут же набежавшие облака дали сиреневую окраску всему на этой земле. Значит скоро, вот-вот, наступит предутренняя пора…

Именно в светлую полярную ночь в порт приходят суда. Пассажирские теплоходы, самоходные баржи, груженные до упора, с чуть приподнятыми над водой бортами, тяжелые толкачи с караванами барж или с растянувшимися на сотни метров плотоматками, в которых лес, буксируемый с верховьев Оби, бьется о плавучую ограду из толстенных бревен, скрепленных кусками мощных якорных цепей.

На подходе к рейду они подают голоса — гудят сипло и пронзительно, но обязательно дают три долгих гудка. Это означает: «Прибыл. Жду разгрузки».

Через несколько минут в квартире директора рыбозавода звонит телефон и сторожиха Юлия Карловна докладывает о появлении на траверзе нового гостя. Она принципиально называла любую самодвижущуюся посудину пароходом, не принимая во внимание тех новшеств, что произошли в судостроении, как, впрочем, и в жизни, хотя явно ведала о них.

Сколько я помню Юливанну, так ее звали все в поселке, заменив непривычное для русского уха отчество Карловна на Ивановна, она работала ночным сторожем в конторе. Зимой, поскрипывая половицами, ходила по длинному коридору и курила, курила, курила…

Поделиться с друзьями: