Дальше живут драконы 2

Они обнялись

– Как ты тут?

– Жив, как видишь. Ты что здесь делаешь?

– Работа…

– Ясно…

Воронцов выдавал себя за инспектора международной миссии. В это никто не верил – но все делали вид, потому что тут так принято. Здесь привыкли держать при себе то, что думаешь – любой мог оказаться осведомителем Сопротивления, одно слово могло погубить и тебя и всю твою семью…

– Ты сегодня занят?

– Да как всегда. Для друга время найдется.

– А место?

Тау задумался

– Все закрыто. Хайнц-57, турецкие бани… всё. Остался только привал матушки Лао.

– Пошли к матушке…

…

У матушки – конечно, был тот еще притон. Лучший из худших, так сказать.

Сама матушка была китаянкой, беженкой. Здесь, на побережье – китайцев не любили, но терпели, как терпели матушку. Немалые суммы, которая она отстегивала полицейскому начальству в лучшие годы этого места и этого города – весьма способствовали этому терпению. Место это было ориентировано на китайцев, которые рассыпались по всей Азии, и держали торговлю и ростовщичество как в Европе евреи. И на экспатов, которые хотели хоть на пару часов сбежать из жестокой реальности – в мир опиумного забвения. Сейчас это место дышало на ладан – матушки не было в живых, а японские офицеры сюда не ходили. В японской армии за употребление наркотиков – смертная казнь…

Тем не менее, у матушки было еще прилично – здесь привыкли к европейцам, и если вы, к примеру, снимали пиджак с бумажников внутри – то вы и получали обратно пиджак с бумажником внутри…

Седой служка с поклоном принял их верхнюю одежду и проводил в номера. Принес принадлежности начал разжигать трубки. Густой, маслянистый запах заполнил комнату, на кончике иглы – потрескивал коричневый шарик…

Воронцов умел курить опиум так чтобы не слишком пьянеть – для этого надо было просто не вдыхать отравленный дым. Но все равно, рассудок мутился – опиум ни для кого не проходил бесследно.

Тау же, получив свою трубку, вдохнул дурман крупным, жадным, глотком. Как и все вьетнамцы – он спешил поскорее уйти из этого мира в мир фантазий и грез, в мир, где все хорошо, где нет ни продажных копов, ни выпотрошенных старост, ни сгоревших джипов…

Они оба курили. Воронцов не спешил – он понимал, что наркотик развяжет язык сам, без вопросов

Тау курил и задумчиво смотрел в потолок

– Знаешь, друг… бывает, что ты так сильно хочешь чего-то… так сильно хочешь, что перестаешь задумываться, а что потом? Что потом? Как ты будешь жить после того как получишь что ты хочешь?

…

– Так и мы. Мы так сильно хотели независимости, что не задумывались над тем, а что потом то? С кем мы идем по этому пути, и что он потребует за помощь.

– Без японцев вы не победили бы.

– Победили? – Тау бессмысленно улыбался – это, по-твоему, победа?

Его лицо исказилось от злости

– Это ты считаешь победой?

Воронцов не ответил. Прислужник принес еще по трубке. Капелька коричневого вещества обещала избавление от мерзости бытия хотя бы на время

– Японцы…

…

– Знаешь… любому народу нужно самоуважение. Да, самоуважение.

…

– Ваш Христос не такой уж плохой Бог если подумать. Мы не имели ничего против него кроме того что он был ваш Бог. И мы боролись с ним как могли…

Воронцов вспомнил – монастырь, сложенные рядком трупы монахинь…

– Зато теперь нас угнетают местные. И что самое страшное – у нас больше нет сил сопротивляться.

– Ты работал на Вьетконг? – спросил Воронцов.

– Конечно – улыбнулся Тау – иначе меня бы убили.

Злости не было. Скорее бессилие. Он много чего повидал… Вьетконг мог убить всю семью за отказ присоединиться к сопротивлению. Старост в деревне обычно привязывали к дереву и выпускали кишки.

Чем стал Вьетнам? Символом бессмысленного насилия? Но почему бессмысленного-то? Для Вьетконга оно как раз дало результат – они пришли туда, куда и шли. Бессмысленным оно было как раз для нас.

– Как думаешь – осторожно спросил Воронцов – если японцы будут набирать армию чтобы идти на север, многие партизаны присоединятся?

– Нет.

– Но почему?

Тау еще раз затянулся, перед тем как ответить.

– Потому что мы ненавидим японцев на самом-то деле. Больше японцев мы ненавидим только китайцев. Когда японцы завоевали Китай и сделали китайцев своими рабами – мы полюбили их, Но только до той поры, пока они не решили заодно сделать рабами и нас.

Тогда какого хрена? – чуть не закричал Воронцов – какого хрена вы пятнадцать лет воевали с французами и столько же с американцами? Какого хрена было все это – зверства, сожженные джунгли, убийства? Ради того чтобы возненавидеть очередных «хозяев»? Что вам мешало просто посмотреть на север и понять кто такие японцы – до того как они приперлись сюда?

Ведь мы ничего такого не хотели. Ни САСШ, ни Россия никогда не заявляли о том, что собираются превратить Вьетнам в часть своей территории. Мы пытались вам помочь построить нормальное государство именно для того чтобы сюда не пришли японцы. Все ведь началось с противостояния христианства и буддизма, с того что буддистский монах просто сжег себя на перекрестке в знак протеста. Никто не хотел уничтожить буддизм полностью, среди подданных нашего Императора есть и буддисты. Неужели оно стоило того, а?!

Но капитан ничего этого не сказал. Он держал трубку в руке и смотрел, как она тухнет.

– Многие уехали? – спросил Воронцов.

– Ну как…

…

– В первое время и в самом деле многие уезжали. На джонках, на кораблях. Некоторые племена американцы вывезли полностью. Сейчас… многие уже свыклись. Привыкнуть можно почти ко всему.

– Особенно с этим.

– Да, с этим… с этим.

…

– Вы, европейцы нас не понимаете. Вы запрещаете это, говорите что это яд. Но для нас это никогда не было ядом

– А что же это…

– Сказка… вот представь себе обычного крестьянина. У него нет ничего, он никогда не был за пределами уездного центра. Все что он видел в своей жизни – своего вола, свое поле, наполненное грязной водой, свой рис. Может, есть радиоприемник, один на всю деревню, который говорит о том, к чему этот крестьянин не имеет никакого отношения. Он даже не видел никогда то, о чем говорят. А тут – трубка, коричневый комочек – и он парит над землей. Он выше своего поля, выше вола, он выше самого императора…