Дама из долины

— Траханье — это вообще серьезно.

— Согласен. Но нам надо сделать выбор.

— Понимаю, — с улыбкой говорит она. — На первом месте занятия. На втором — траханье?

Я смеюсь и качаю головой. Она сердится.

— Это из-за Сигрюн, да? Ты уже по уши втюрился в эту даму? Тебе нужна только она?

— Не надо так говорить о ней! Во всяком случае, не так! Пожалуйста. Когда-нибудь потом я тебе все объясню.

— Ну, тогда можешь учить меня играть на пианино, — мрачно говорит она и садится за инструмент.

Я не знаю, что говорить. И что делать. Таня так же страстно тоскует по чему-то иному, как и я сам. Меня это трогает. Я не спускаю с нее глаз. Она все больше напоминает мне Аню. А Сигрюн — Марианне. Или это только игра моего воображения? Но ведь я знаю, что это так. Сигрюн похожа на Марианне, как могут быть похожи только сестры. Сигрюн лечит. Таня вызывает тревогу.

— Что-то не так? — испуганно спрашивает Таня; она чуть не плачет.

— Все в порядке, — успокаиваю я ее. — Прости, я просто задумался. Ты напоминаешь мне одну девушку.

— У тебя такое богатое прошлое? — сердито спрашивает она.

— Она умерла.

— И я напоминаю тебе покойницу? — Таня с любопытством смотрит на меня.

— Да. Но дело не во внешности. Все дело в обстоятельствах, в которых мы сейчас находимся.

— Это была Аня?

— Да.

— Имя тоже похоже.

— Не думай об этом.

— Конечно, я буду думать. И я не хочу ни на кого быть похожей. Тем более на покойницу.

Я долго молчу.

— Аня тоже тосковала по чему-то новому, — говорю я наконец. — Во всяком случае, мне так казалось. От нее ждали многого, она была совсем юная.

— Кто ждал?

— Ее родители. Вернее, отец. И учительница музыки. Аня была бесподобной пианисткой, а ей не было еще и шестнадцати.

— У тебя с ней что-то было.

— Да. Нет. Не так. Мы с ней переспали. Но она находилась в это время где-то очень далеко, если ты понимаешь, что я имею в виду. Удовольствия от этого она не получила. Между Аней и жизнью стеной стояла музыка. Музыка давала ей ту свободу, которую человек ощущает в тюрьме. Постепенно он уже не может обойтись без преград.

— Это я понимаю. — Таня кивает. — Свобода появляется тогда, когда возникают рамки.

— Именно так!

— Мои родители свободны в рамках своей церкви. Церковь учит их всему, чего они не должны делать. Поэтому они любят то малое, что им разрешено.

Я смотрю на нее. Теперь она серьезна и сосредоточенна.

— Знаешь, я даже завидую этой Ане, — говорит Таня. — Она могла делать то, что нравилось ее родителям. А я только сердилась и перечила им, потому что терпеть не могла ни их Бога, ни их церковь. Хотела идти своей дорогой. Но на такой дороге не бывает учителей. Кроме парней, конечно. Для простейших задач они годятся.

— И ты могла спать с кем придется? — спрашиваю я.

— Мне это не очень нравилось. Но ведь как-то надо проводить время! — Она многозначительно ударяет по клавишам.

— Можешь продолжать в том же духе! — говорю я. — Стой на своем! Только скажи, разве нельзя было читать книги? Или научиться играть на гитаре? Это могло бы пригодиться тебе в будущем.

— Но и книги, и музыка были запрещены! — сердится она. — У нас дома на полке стояла только Библия!

— Как же родители решились отправить тебя в эту школу?

— У них не было выбора. Вмешалась служба опеки.

— Что ты натворила?

— Уехала с шофером-дальнобойщиком в Ивало. Это в Финляндии, далеко от границы. Он сказал, что он золотоискатель. Что он осыплет меня золотом, если я буду делать то, что он хочет.

— А чего он хотел?

— Можешь не спрашивать.

— И тебе это нравилось?

— Привыкла постепенно. Но кричать «ура!» мне не хотелось.

— Ты думала о золоте?

— Не смейся надо мной! Конечно, я не верила этим басням. Но я хотела уехать куда глаза глядят. По-своему он был даже добрый. Мы жили в маленьком отеле в Ивало. Жить в отеле уже само по себе казалось мне сказкой. Мы были в Финляндии. Чужая страна. Чужой язык. Думаю, тебе не понять, что это означает для человека, который никогда никуда не ездил. А только до безумия мечтал об этом.

— Я тоже не слишком много ездил.

— Не смейся. Ты проехал вдоль всего побережья Финнмарка. Приехал к нам из Осло. Я могла бы прожить в Осло всю жизнь. Это точно.

— Откуда ты знаешь? Там все не так, как ты думаешь. Даже большой город не такой, каким он тебе кажется отсюда. И если на то пошло, жизнь там мало чем отличается от вашей.

— Неужели? Знаешь, по-моему, ты трахался намного меньше, чем я. Что-то по тебе это не заметно.

— Есть много способов трахаться… если уж ты непременно хочешь употреблять именно это слово. Тебе могут трахать и мозги тоже.

— Как раз этим и занимались мои родители! Слышал бы ты их, когда они в церкви доводят себя до исступления. Когда вскакивают, подняв руки, и кричат. Как в экстазе. Будь я проклята! Честное слово. Они орут так, что стены дрожат. А их глупая и невыносимая музыка? После этих посиделок мама возвращается с сыпью на шее. А отец — с мокрыми губами. Я не могла этого выдержать.

— И что же сделала служба опеки?

— Дала свое заключение. Мол, я могу покатиться по наклонной плоскости. Поэтому мне необходимо учиться в Высшей народной школе.

— И ты приехала сюда?

— Да, слава богу. Здесь у меня еще есть надежда, что случится что-нибудь прекрасное.

— Значит, скажем так: Аня мечтала от чего-то освободиться, а ты — что-то обрести. Договорились?

— Думай как хочешь. — Таня кусает ногти.

— Вечное равновесие между дисциплиной и хаосом, — говорю я и сам слышу, как высокопарно это звучит. Словно эхо голоса Сельмы Люнге. Но удержаться я не могу. — Нам нужна дисциплина, но нам нужен и хаос. Моя мама была человеком порядка. Она каждый день ходила на работу. Каждую субботу утром мыла весь дом. Но воскресеньепринадлежало ей. Тогда она пила. Праздновала конец недели. И слушала Баха, включив звук на полную громкость. Тогда она выливала на отца весь яд, скопившийся в ней за неделю. Она как будто сознательно жаждала потерять над собой власть. А если этого не случалось, в доме нарастало напряжение, которое рано или поздно вырывалось наружу.

— И что тогда случалось?

— Могу привести в пример последний раз. Да, что же тогда случилось?

Я медлю. А потом пытаюсь рассказать Тане Иверсен о маминой смерти. Я столько раз рассказывал об этом чужим людям. Но теперь я словно впервые понимаю то, о чем говорю. И моя история становится страшной. Я путаюсь в словах, вспоминая трагедию, случившуюся в то воскресенье. Вспоминаю яркий утренний свет. Четвертую симфонию Брамса, которую передавали по радио. Помню, что Катрине читала «Гроздья гнева» Стейнбека. Помню, как мы все пошли купаться в Люсакерэльве возле Татарской горки. Помню, мы быстро поняли, что течение слишком сильное. Помню две бутылки красного вина и то, что в тот день мама начала пить уже с утра. Помню, как почернели ее глаза, когда она сказала, что все-таки хочет искупаться. Помню страх, охвативший отца, когда он увидел, что она заплыла слишком далеко и ухватилась за скалу, чтобы справиться с течением. Помню, как она разжала руку и ее понесло к водопаду, помню, как отец схватил ее, и его самого тоже чуть не унесло течением, если бы я не удержал его, не спас. Хотя у нас с отцом были весьма прохладные отношения, я спас его, но тем самым убил маму, которую любил больше жизни. Убил, потому что удержал отца, потому что нас всех охватила паника, потому что рядом стояла и выла Катрине.