Дама из долины

Я колеблюсь. Он это замечает.

— Хочется с тобой побеседовать.

Что это, приглашение к откровенности?

— А ты угостишь меня водкой?

— Если тебе это так необходимо. — Он встревожен и опускает глаза. — Ты уверен, что без водки не обойдешься? Вставай, пошли.

Мы петляем между соснами, и я рассказываю ему о Тане Иверсен. Как она начала петь под аккорды Баха. Сначала неуверенно. Потом тверже. И наконец разразилась бурными рыданиями. Эйрик серьезно слушает.

— То, чего тебе удалось достичь сегодня, нам не удалось за целый год, — признается он.

— Это не мне. Единственное, что я мог предложить ей, — это свои колени. И пальцы. Все остальное она сделала сама.

— Ты сумел нажать на нужные кнопки. — Он доволен. Мне хочется сказать, что Таня ощущала давление не только моих пальцев. Но это было бы некстати. Надо помнить, что меня устраивает мое положение в этой школе. Поскольку Эйрик предложил мне заниматься с учениками, я могу чувствовать себя почти членом учительского коллектива. Если захочу. Учителя хорошо ко мне относятся. Лучше, чем я того заслуживаю. Эйрик шагает по снегу рядом со мной, он весел и доволен, что вытащил меня к себе, и похож на хоккеиста из сборной Рёа — знакомый и в то же время чужой. Я не знаю, из какой он среды. Ничего не знаю о спорте. И тем не менее нам легко разговаривать друг с другом, потому что он тоже занимается музыкой. Потому что когда-то играл фортепианный квинтет Франка. Потому что он женат на Сигрюн.

Странно быть в доме без нее. Я сижу на месте Сигрюн. Мне еще непонятно, насколько я могу быть с ним откровенным. Я сижу, скрестив ноги и глядя в окно, и испытываю неловкость. Словно мои чувства слишком очевидны. Словно он может видеть и читать их, даже если я не говорю ни слова.

Но пока что он ничего не замечает. Он возится на кухне. Достает бутылку водки, две рюмки и наливает нам обоим.

— Я думал, что ты не пьешь, — говорю я.

— Учителя не должны пить в присутствии учеников, это ясно. Да у нас и нет такой потребности. Хотя мы обычные смертные, как все. Я пью, только когда здесь нет Сигрюн. — Он садится. — Ты еще этого не понял?

— Что я должен был понять?

— Что Сигрюн любит выпить.

— Я тоже люблю выпить.

— Нет. Ты пьешь иначе. Ты пьешь открыто, если можешь. Во всяком случае, не обращаешь внимания на то, что про тебя подумают. А Сигрюн пьет по-другому. Она прячет бутылки.

— Но это не отражается на ее работе?

— Никогда. Или почти никогда. Хотя откуда мне знать? Ведь я не живу в Киркенесе.

Да, думаю я. Не живешь. И контролировать ее не можешь. Так же, как я не мог контролировать Марианне, когда она покидала дом на Эльвефарет. Неужели до него не доходили сплетни о Сигрюн? Знает ли он, что даже Ребекка Фрост в далеком Осло слышала разговоры о районном враче Сигрюн Лильерут? Мы смотрим друг на друга. По-моему, он что-то понимает, думаю я. Но как бы то ни было, а этот разговор начал он.

— Можно послушать музыку, — предлагает Эйрик.

— Не надо. — Меня охватывает неприятное чувство. — Давай на этот раз обойдемся без музыки.

— Мне тоже сейчас не до нее, — признается он. — Только не сегодня.

— Почему нам с тобой сегодня не до музыки? — спрашиваю я.

Эйрик начинает смеяться. Он не хуже меня понимает абсурдность нашего разговора. Его смех разряжает атмосферу. Я тоже смеюсь.

— Да, так почему же нам сегодня не хочется слушать музыку? Разве плохо ее сейчас послушать? — спрашивает он и смеется до икоты. — По-моему, именно в такой вечер нам не помешает немного музыки.

— Там стоят Шуберт, Бах и Бетховен, — говорю я и смотрю на собрание пластинок на высокой книжной полке. — Великие шедевры.

— Ну и пусть себе стоят с богом, — серьезно говорит он.

Мы больше не смеемся.

— Ты хотел о чем-то поговорить со мной?

Он оглядывает комнату.

— Ни о чем серьезном. Правда. Хотел только убедиться, что тебе хорошо. Меня немного удивляет, что тебе захотелось жить здесь, у границы, вместе с нами.

— Здесь хорошо. По-моему, замечательно, что вы живете здесь одной семьей. У вас столько возможностей. Я бы хотел вырасти в таком месте.

— Мы мечтали о ребенке, — говорит он. — С самого начала мечтали. Почему-то мне хочется, чтобы ты это знал. У Сигрюн была неудачная беременность, она говорила тебе о ней на похоронах. Я думал, что ты приехал сюда, чтобы лучше понять Сигрюн. Понять, какая она и много ли у нее общего с Марианне. Разве не так?

Может, рассказать ему все? Рассказать, что я уже давно одержим этой семьей. Что они все для меня перепутались. Что без них для меня нет жизни. Рассказать ему все, как я это себе представляю? Что двое из них умерли. Что осталась одна Сигрюн. И она — моя последняя надежда.

— Мы с Марианне ждали ребенка, — говорю я.

— Я знаю. Может, именно поэтому я и рассказал тебе про нас с Сигрюн.

— Ты знал Марианне? Вы часто встречались?

— Нет. Нечасто. У сестер всегда были сложные отношения.

— Почему?

— Вечное соперничество.

— Наверное, странно было видеть их рядом. Они были похожи как близнецы.

— Именно сходство и заставляло их скептически относиться друг к другу. Каждая узнавала в себе черты, которые ей не нравились в сестре. Они никогда не были подругами. Встречались в основном на семейных праздниках и юбилеях. Сигрюн боялась этих встреч и в самолете, когда мы летели в Осло, всегда принимала валиум.

— А почему так получилось?

— Это пошло еще с детства. Сигрюн, наверное, рассказала тебе об этом?

— Да, кое-что. Я понял это так, что Марианне не поддержала ее тогда, когда Сигрюн хотела заниматься музыкой.

— Странный конфликт. Тут я никогда не понимал Сигрюн до конца. Она как будто хотела обвинить сестру в чем-то, с чем не справилась сама. Ее мучила горечь и продолжает мучить до сих пор. Она нуждалась в Марианне, в этой горечи, но не хотела никому этого показывать. Пестовала свою горечь в одиночестве. Воздвигла запруду. Поэтому ей так странно, что Марианне больше нет, но еще более странно, что ты неожиданно появился здесь, у нас, как черт из табакерки.

У меня начинают пылать щеки, и я пытаюсь это скрыть.

— Ей так неприятно, что я приехал?

— Нет, напротив! — быстро возражает Эйрик. — Это так хорошо, что нам даже страшно в это поверить. Нам обоим! С тех пор как мы в июне получили сообщение о самоубийстве Марианне, нам стало трудно разговаривать о таких вещах. Такие разговоры слишком волнуют Сигрюн, но, с другой стороны, ей здесь не с кем поговорить о сестре. Только с тобой.

— А что я могу ей сказать? Мы с Марианне жили вместе слишком недолго. Она жила разными жизнями. На похоронах Марианне меня больше всего удивило то, что никто из ее друзей не знал обо мне. Они даже не подозревали о моем существовании.

— А что они должны были знать о тебе?

— Что я ее муж хотя бы. Или это слишком большое требование?

— Конечно, нет. Меня это тоже удивляет.

— Даже вы с Сигрюн не знали, что мы поженились.

— Да, я понимаю, что с этим трудно смириться.

— Должно быть, у нее были на то свои причины. Я всегда воспринимал ее как хранительницу гнезда.

Верил, что человек не должен жить один. Верил в жизнь в доме Скууга. Поздними вечерами мы слушали музыку, которую любили оба. Марианне всегда была близка мне, заботилась обо мне. Я поверил ей, когда она обрадовалась, что забеременела. А наше свадебное путешествие в Вену… Никто не мог так, как она, создавать чувство близости. Она была умная. Но вот она умерла. И мне кажется, что все ее друзья смеются надо мной. У меня не осталось ни одного козыря.