Дама с биографией
Шрифт:
Чтобы пойти работать, запираться на крючок в Шуркиной комнате, сесть на диету, носить брюки и подкручивать волосы на бигуди, пришлось выдержать столько боев, что Люся сама себе удивлялась.
По случаю проливного дождя Ленинский коммунистический субботник разрешили проводить на рабочих местах. В результате в субботу, когда немногочисленные в выходной день работники Телецентра имени 50-летия Октября одеваются даже наряднее, чем в будни, по длинным останкинским коридорам бродили с тряпками, ведрами и вениками «лыжники» и «туристы», приготовившиеся убирать прилегающую к Останкино территорию от мусора, скопившегося под снегом за долгую зиму. Особенно забавно выглядело начальство. Сменив строгие костюмы с галстуками
В редакциях женщины энергично протирали столы мокрыми тряпками, вытряхивали из ящиков разный хлам и угощали коллег домашним печеньем, бутербродами и чаем из термосов, захваченных из дома, чтобы не замерзнуть на весеннем останкинском ветру. Руководимые сегодня женщинами мужчины спускали на первый этаж большие бумажные мешки, набитые старыми или отклоненными сценариями, и здесь, возле лифтов, застревали надолго, чтобы в тесной мужской компании обсудить хоккейный матч сборная СССР — сборная Канады…
Тамара с Ритой ушли на перекур, а некурящая Люся, сидя на последней ступеньке стремянки, стирала пыль веков с подсвечников в стиле ампир и старинных кубков, хранившихся на верхнем стеллаже — подальше от тех, кто на руку нечист. Раньше она думала, что таких в телецентре нет, но, как выяснилось, такие имелись. Во время сегодняшней генеральной уборки и стихийной инвентаризации Тамара недосчиталась бронзовой дверной ручки, деревянных часов с кукушкой и, что самое удивительное, торшера начала шестидесятых. Впрочем, Тамара ничуть не удивилась, сказала, обреченно махнув рукой:
— На дачу кто-то упер!
Из цеха упереть было невозможно — днем постоянно кто-нибудь дежурит, ночью — заперто, опечатано. Выходит, украли торшер либо в суматохе после съемки, либо в перерыве тракта, когда студия пустеет минут на десять-пятнадцать: одни бегут курить на лестницу, другие — в редакцию, звонить, третьи — кофе пить. Получалось, что опять виноват реквизитор — недоглядел. Тамара так и заявила и впредь велела из студии не выходить и за всеми следить: и за своими, местными, и за пришлыми, особенно за артистами, будь они хоть народные-перенародные.
— За народными? — изумилась Люся.
— А ты что думаешь? Вот случай у меня был. Еще на «Мосфильме». Один старичок, фамилию не скажу, тоже народный СССР, серебряный портсигар прикарманил. Сама видела. Говорю ему: извините, вы случайно наш портсигар в карман к себе положили. Так он надулся, обиделся, а портсигар так и не отдал. Так что, девчонки, смотрите в оба. Иначе все государственное добро растащат.
Подобное указание Люсю очень смутило: она же не милиционер, чтобы за всеми следить, а если и заметит, что кто-то что-то взял, то никогда не сможет сказать человеку об этом прямо в лицо. У нее вообще не укладывалось в голове, как вору удалось вынести из Останкино совсем не маленький торшер. Ведь без специального пропуска отсюда ничего не вынесешь. Спросить об этом начальницу Люся не решилась: она и так задавала слишком много вопросов, казавшихся Тамаре наивными, — начальница беззвучно тряслась от смеха, а потом долго откашливалась в кулак кашлем заядлой курильщицы.
Роль надсмотрщика Люсе категорически не нравилась, и она опять задумалась о недавнем предложении симпатичного пожилого дядечки из общественно-политических программ пойти к ним работать главным администратором. Звучавшая так громко должность на самом деле означала всего лишь помощника режиссера, но все равно была престижней, чем реквизитор. Только вот вопросы внутренней и международной политики Люсю совершено не интересовали: газет она не читала, по радио слушала лишь сводки погоды или любимые песни советских композиторов, а когда начиналась программа «Время», выключала телевизор. Заниматься тем, в чем абсолютно не разбираешься, казалось ей неправильным: не хотелось и других подводить, и самой
постоянно мучиться из-за полной своей безграмотности, как здесь говорят — некомпетентности. И Тамара наверняка бы обиделась: взяла девчонку, подучила, а та — фьють! — и смоталась. Вообще, если уж уходить из реквизиторского цеха, где по крайней мере не чувствуешь себя Митрофанушкой из «Недоросля», то в литературно-драматическую редакцию. Там так интересно! Спектакли, театральные гостиные, передачи по литературе и искусству. И девчонки там все как на подбор — красивые, образованные, с разговором… Но мечту о литдраме, все по тем же соображениям безграмотности, она планировала осуществить не раньше, чем поступит в институт на вечернее или заочное отделение и поднаберется специальной терминологии, пока караулит государственное добро на трактах и съемках. Вот тогда…— Люсь, ты здесь? — неожиданно окликнул ее звонкий Нонкин голос. — Ничего себе ты забралась в поднебесье! Привет. Слезай, пошли в бар.
— Привет. К сожалению, сейчас не могу. Но Тамара скоро придет, так что подожди меня, не уходи.
Быстро вытерев пыль с граммофона и увесистого чернильного прибора тридцатых годов, который, говорят, стоял в кабинете у самого Сталина, Люся спустилась со стремянки и лишь тут обратила внимание, какой нарядной явилась на субботник Заболоцкая — в новом брючном костюме и прямиком из парикмахерской: короткая стрижка искрилась лаком. Посверкивали золотые сережки в ушах, кольца на пальцах и пряжка на поясе.
— Ты, я смотрю, опять сачкуешь.
— Обижаете, гражданка! — повела плечиком Нонка. — Это вы здесь погоняете пыль и по домам, а у меня съемка в две смены. И, между прочим, без последующего отгула. Трудимся бескорыстно, в честь субботника, как завещал товарищ с бревном по фамилии Ульянов.
— А что снимаете? Интересное что-нибудь?
— Мы неинтересного не снимаем, — продолжала воображать Заболоцкая, расхаживая между стеллажами и шкафами и разглядывая их содержимое. — Снимаем очередной шедевр под названием «Бунт». Актеры Художественного театра с косами и вилами изображают по системе Станиславского восстание голодающих крестьян в помещичьей усадьбе. В финале угнетателя и кровопийцу-помещика связывают и запирают в подвале, а на его усадьбе водружают красный флаг. Если не придешь взглянуть, много потеряешь!.. Ха-ха-ха!
Пока она болтала, Люся сняла грязный рабочий халат, с которым еще месяц назад почти не расставалась, стесняясь несовершенств своей фигуры, причесалась, плюнула на тушь, махнула два раза щеточкой по ресницам, провела розовой помадой по губам. В старинном овальном зеркале, крепко, на шуруп, прикрученном сегодня Тамарой к стене, выглядела она здорово.
— Артемьева, это ты или не ты? — в изумлении вытаращилась на нее Нонка. — С ума сойти, как ты похудела!.. И когда это ты успела? Вроде я тебя недавно видела… Ну ты даешь, Люська! Прямо Марина Влади в фильме Джузеппе Де Сантиса «Дни любви»!
Нонкины восторженные комплименты показались даже обидными. Получалось, что от «Люськи» никак нельзя было ожидать, что когда-нибудь она будет выглядеть не хуже других. Не хуже самой Нонны Заболоцкой, лучшей подруги, которая считает нормальным разговаривать с ней исключительно свысока.
— А помада у тебя откуда такая потрясная?.. Дай посмотреть… Никак импортная? Где достала-то? Везде ведь только ярко-красное дерьмо фабрики «Свобода». Для колхозниц бальзаковского возраста. Так, где брала, в «Ванде»?
— Нет, это Рита у нас варит. Собирает старые тюбики, разную ненужную помаду, добавляет что-то и варит.
— Может, она и мне сварит?
Легка на помине, наконец-то вернулась Рита — такая же маленькая и худенькая, как и вошедшая следом Тамара. Если бы не хорошенькое личико с огромными черными зрачками светлых, сильно близоруких глаз, можно было бы подумать, что Рита начальнице родная внучка.
— Здорово, Тамар! — в истинно телевизионной, вольно-дружеской манере похлопала «бабушку» по плечу Заболоцкая. — Как жизнь? Кто со мной сегодня «бунтует»? Ты или Нинка Семкина?