Дама с камелиями

Арман не мог оторвать взора от этого лица, он поднес платок ко рту и кусал его.

Что касается меня, то словно железный обруч сдавил мне голову, передо мной все плыло, шум стоял в ушах, и единственное, что я мог сделать, — это открыть флакон, который захватил на всякий случай, и понюхать соль.

В это время чиновник спрашивал у господина Дюваля:

— Вы узнаете?

— Да, — глухо ответил он.

— Тогда закройте и несите, — сказал чиновник.

Могильщики набросили саван на лицо покойницы, закрыли гроб, подняли его и понесли к указанному месту.

Арман не двигался. Его взгляд был прикован к пустой яме, он был бледен, как труп, который мы только что видели… Он как бы окаменел.

Я почувствовал, что должно будет произойти, когда все закончится: страдание уменьшится и не будет его больше поддерживать.

Я подошел к чиновнику.

— Присутствие этого господина, — сказал я, указывая на Армана, — необходимо в дальнейшем?

— Нет. Я даже посоветую вам увести его, потому что он, по-видимому, болен.

— Пойдемте, — сказал я Арману, взяв его под руку.

— Что? — спросил он, глядя на меня непонимающими глазами.

— Уже все кончено, нужно уходить, мой друг, вы бледны, вам холодно, вы убьете себя этими волнениями.

— Вы правы, пойдемте, — ответил он многозначительно, но не сделал ни шага.

Я подхватил его под руку и потащил за собой.

Он дал себя увести, как маленького ребенка, бормоча время от времени:

— Вы видели глаза? — И оборачивался, как будто этот призрак преследовал его.

Походка его стала неровной, он двигался какими-то толчками, зубы его стучали, руки были холодны, нервная дрожь пробегала по всему телу.

Я обратился к нему с вопросом, он мне не ответил. Он позволял только тащить себя.

У выхода мы нашли извозчика. И пора уже было ехать.

Как только он сел в экипаж, дрожь усилилась и с ним начался сильнейший нервный припадок. Не желая меня пугать, он бормотал, сжимая мне руки:

— Это ничего, это ничего, мне хочется плакать.

И я видел, как его грудь вздымалась, глаза наливались кровью, но слезы не показывались. Я дал ему понюхать флакон, который раньше пригодился мне.

Когда мы приехали к нему, он был все еще возбужден. С помощью слуги я уложил его в постель, велел затопить печку и побежал за своим доктором, которому я рассказал все, что произошло.

Арман лежал в сильнейшем жару, у него был бред, и он бормотал бессвязные слова, среди которых ясно слышалось имя Маргариты.

— Ну что? — спросил я доктора, когда он осмотрел больного.

— Ни больше ни меньше как воспаление мозга, и это счастье для него. Физическая болезнь убьет нравственную боль, и через месяц он будет здоров.

VII

Болезни, подобные той, которая сломила Армана, или убивают сразу же, или поддаются быстрому излечению.

Через две недели после событий, о которых я только что рассказывал, дела Армана пошли на поправку, и между нами завязалась тесная дружба. Я почти не выходил из его комнаты, пока он болел.

Весна принесла обилие цветов, трав, птиц, песен. Окно моего друга было широко раскрыто в сад, из которого доносилось благоухание.

Доктор разрешил ему вставать, и мы часто беседовали, сидя у раскрытого окна в те часы, когда солнце светило особенно ярко, между двенадцатью и двумя.

Я старался не заговаривать о Маргарите, опасаясь, как бы это имя не воскресило печальных воспоминаний, но Арман, наоборот, казалось, находил удовольствие в разговоре о ней, и говорил он уже не так, как раньше, со слезами на глазах, а с такой улыбкой, которая вселяла в меня надежду насчет его душевного состояния.

Я заметил, что со времени его последнего посещения кладбища, которое привело его к ужасному кризису, наблюдаются перемены, и смерть Маргариты не представлялась ему более в прежнем виде. Казалось, он нашел некоторое утешение и, чтобы прогнать мрачные мысли, которые часто посещали его, погрузился в счастливые воспоминания о своей связи с Маргаритой.

Тело было слишком изнурено болезнью и выздоровлением, чтобы допускать сильные душевные волнения, а весенняя природа, которая окружала Армана, влияла на него исцеляюще.

Он все время упорно отказывался известить родных об опасности, которой подвергался.

Однажды вечером мы засиделись у окна дольше, чем обыкновенно. Погода была чудесная, и солнце заходило в ярком багрянце. За зеленью мы не видели улицы, и только шум экипажа время от времени прерывал наш разговор.

— Приблизительно в это время года и в такой вечер я познакомился с Маргаритой, — сказал Арман, прислушиваясь к своим собственным мыслям, а не к тому, что я говорил ему.

Я ничего не ответил. Тогда он обернулся ко мне:

— Я вам должен рассказать все. Вы напишете книгу, которой, может быть, не поверят, но все-таки вам интересно будет ее написать.

— Вы мне расскажете позднее, мой друг, вы еще не совсем поправились.

— Вечер теплый, и я съел крылышко цыпленка, — сказал он, улыбаясь, — у меня нет жара, нам нечего делать, я вам расскажу все.

— Если вы так хотите, я вас слушаю.

— Это очень простая история, — добавил он, — и я расскажу все по порядку. Если вы захотите ею воспользоваться, можете ее пересказать, как вам угодно.

Вот что он поведал мне, и я почти ничего не изменил в этом трогательном рассказе.

— Да, — продолжал Арман, откинув голову на спинку своего кресла, — это случилось в такой же вечер, как сегодняшний! Я провел утро за городом, с моим другом Гастоном Р. Вечером мы вернулись в Париж и, не зная, что нам предпринять, зашли в театр «Варьете».

Во время антракта мы вышли и в коридоре встретили высокую даму, с которой мой друг раскланялся.

— Кому вы поклонились? — спросил я.

— Маргарите Готье, — ответил он.

— Она очень изменилась, я даже не узнал ее, — сказал я с волнением, причину которого вы сейчас поймете.

— Она была больна. Несчастной недолго осталось жить.

Я вспоминаю эти слова, как будто они были произнесены вчера.

Нужно заметить, мой друг, что эта девушка уже два года производила на меня странное впечатление.

Не знаю сам почему, но я бледнел, и сердце начинало усиленно биться. Один из моих друзей занимается оккультными науками, и он назвал бы то, что я испытывал, родством флюидов. Я же верю просто в то, что мне предназначено было полюбить Маргариту, и я это предчувствовал.