Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

А теперь Бенедикта спала, а Матильда лежала с широко открытыми глазами и обдумывала все эти вопросы без ответов, а сверчки надрывались в пустоте.

Интересно, сам-то Реми что сейчас делает? Думает ли о ней, как она думает о нем, лежа в своей постели? И где его постель? В каком месте фермы? А если… Вот! Вот! Опять начинаются эти «а если…»! Но — и малышка это отлично понимала — без этих «а если…» Матильда не была бы Матильдой, это была бы совсем другая девочка, гораздо более спокойная, и она бы уже давно спала, как Бенедикта. У Бенедикты в голове, кажется, нет и не может возникать никаких «а если…»!

Зато от тех «а если…», которые возникали в ее собственной голове, просто в озноб бросало.

А если Реми… если ему что-то не нравится в ней, в Матильде?

Разве он не сказал, что она ему больше нравится в платье горошком?.. Значит, когда-то она ему нравится больше, когда-то меньше, а это значит, вполне может быть, и что-то в ней ему нравится больше, а что-то меньше. И — как знать? — вдруг что-то такое есть, что совсем ему не нравится…

Теперь ей стало очень жарко. Она сдернула с себя простыню и кучу «а если…» вместе с нею. Ногами сдернула и еще в бешенстве растоптала все это.

Так… Значит, для начала надо еще внимательнее относиться к своим нарядам. Помнить, что Реми она больше нравится в платье, чем в штанах. Не рисковать тем, чтобы не понравиться ему. В худшем случае, придется всякий раз его спрашивать, хотя, честно сказать, сам-то он не больно думает, в каком виде перед ней появляется. Но его можно простить: он мальчик, а кроме того, может, в детском доме для детей, родители которых не возвращаются никогда, ничего и нет, кроме огромных тельняшек и гимнастических костюмов?

Матильда вытянулась на кровати. Бенедикта — прямо как картинка за этими белыми прозрачными занавесками. Прямо как Спящая Красавица. Принцессинская кровать ей куда больше подходит, чем Матильде. Это точно. Но зато у Матильды есть принц, а у Бенедикты нету. Или ей, Матильде, просто повезло, что она приехала сюда первая, иначе бы…

Нет, теперь уже просто невозможно держать все это внутри, так ведь и разорваться недолго… Невозможно все время молчать и не поделиться ни с Бенедиктой, ни с кем вообще!

В хижине Бенедикта вела себя так, будто встреча с Реми не в счет, будто из-за этого ничего в жизни не переменилось и не переменится. Только она не понимает, этого не может быть, потому что домик на двоих, к примеру, — это, конечно, приятно и забавно, но ведь — ничего похожего на ВСТРЕЧУ. Это просто так. Понарошку. А вот Реми — совсем другое, это — настоящее, это серьезно, это взаправду.

Надо немедленно, вот прямо сейчас сказать Бенедикте, что Реми — это серьезно!

Матильда, чрезвычайно возбужденная, вскочила с постели. К счастью, лунный свет просачивался сквозь неплотно прикрытые ставни, она смогла сориентироваться и без особого труда нашла выключатель. Щелкнула. Зажмурилась от брызнувшего в глаза резкого света…

— Эй! Что это ты делаешь тут посреди комнаты? Ты знаешь, который час?

На пороге, откуда ни возьмись, выросла Селина. Матильде она в эту минуту показалась великаншей.

— Я… Ничего… Хотела поговорить с Бенедиктой… Мне надо сию же минуту кое-что ей сказать…

— Послушай, моя дорогая, Бенедикта сладко спит, и ты будешь умницей, если последуешь ее примеру. А ну-ка! Быстренько забирайся под одеяло!

Матильда нехотя позволила матери довести ее до кровати.

— Все равно не смогу заснуть…

Фраза, которая уже вся истрепалась от долгого использования, жалоба, которую мама выслушивала, но не слышала — с каких еще пор! Фраза, на которую она отвечала, не задумываясь, одними и теми же вроде бы подбадривающими словами, потому что надо ведь ей было хоть что-то ответить…

— Сможешь, сможешь, детка! Вот сейчас ляжешь и уснешь!

Как же, сейчас она уснет… Сегодня такое не поможет. Привычный мамин ответ истрепался не меньше, чем привычная Матильдина жалоба. Нужно, чтобы мама ответила по-другому, по-новому, так, как надо сейчас, чтобы серьезно ответила, потому что Реми — это серьезно, и если она не может уснуть — это тоже серьезно.

В общем-то, никакая не новость, что мама далеко не всегда понимает, что важно, а что нет. Когда умерла Собака Феликса, бабулиного жениха, никто даже и не понял, какое это горе для Матильды. От Матильды требовали, чтобы она спала одна всю ночь с этим горем под одеялом, пусть даже Селина ее и закутывала вечером, ничего такого не замечая. А разве это легко — спать с мертвой собакой под одеялом?

У всех подружек такие же проблемы с их мамами. На Селину еще, может, меньше, чем на других, можно пожаловаться. Только вот когда Онпочти совсем не бывает дома или приходит очень часто, мама намного хуже различает, что важно, а что неважно. В остальное время зрение у нее неплохое…

Матильда нехотя позволила себя укутать.

В эту ночь под простыней у нее не было горя, но была огромная куча вопросов, такая огромная куча и таких огромных вопросов, что она даже задумалась: сама-то она не слишком еще мала для таких огромных? И еще тут эта Бенедикта, которая ускользнула, которая притворялась, будто спит, вместо того, чтобы прийти ей на помощь, и которая не проснулась даже, когда она включила свет!

Селина сейчас выглядела, как положено выглядеть матери, мечтающей, чтобы ребенок поскорее заснул: давай-давай! — кончай с этим! — хватит! — у меня еще полно других дел, так что…

Нет, это не была ночь для излияний чувств. И это не была ночь для исповедей. Хотя… Разве теперь они возможны вообще, эти исповеди, разве когда-нибудь что-нибудь ей можно будет доверить — маме, которая не видит разницы между «просто так» и «серьезно», которая выбалтывает почем зря секреты дочери: «Ах да! Матильда-то вам и не сказала! У нее завелся поклонник! Его зовут Реми…»

Очень неохотно Матильда позволила себя поцеловать.

Был один козырь, который она всегда приберегала для минут гнева: обратить гнев в месть, а месть сделать острым-преострым оружием, острым, как ее цветные карандаши, — надо только проследить за тем, чтобы грифель не обломился.

— А ты забыла! — сказала Матильда в ту самую секунду, как Селина погасила свет.

Кончик карандаша сверкнул в темноте.

— Что забыла? Что такое я забыла? — ответила Селина, немного смущенная, потому как отлично знала, что за ней такое водится. Вполне могла забыть. Пообещать, потом забыть.

— Ты забыла про мой флакон с лавандовой водой!

Укол кончиком карандаша не смертелен, но можно уколоть очень сильно, так, как будто иголка коснулась сердца.