Дань прошлому

Мне изготовили из жести нечто вроде дворницкой бляхи, и я запасся кепкой. Был конец марта, Великий Четверток - четверг на Страстной неделе, когда под Пасху многие фабрики и заводы приостанавливали работу. К вечеру число пьяных повсюду увеличилось. И к нам в участок их стали приводить и привозить всё в большем числе. Обстановка складывалась благоприятно. Я спустился вниз и притаился у выходной двери в ожидании очередного пьяницы. Ждать пришлось недолго. Дверь распахнулась, - в нее впустили ковылявшего пьяного в сопровождении другого человека. Через минуту-другую я постучал, дверь приоткрылась, и я, уже в кепке, вышел. Спокойно повернул за угол, вышел за ворота и - побежал. Это было непростительной ошибкой. С пожарной каланчи часовой заметил, как я побежал, и поднял тревогу. Не зная того, я всё же так "напетлял", что меня не настигли.

Опять я стал нелегальным: ночевал где придется, у родных и знакомых; уехал к Королевым в Пителино в ожидании предстоявшей амнистии и по более сереьзным политическим делам, чем мое. Прошло несколько недель, и неожиданно - не только для меня - произошло покушение на адмирала Дубасова. Организовал его боевой отряд эс-эров. Бросивший бомбу студент Борис Вноровский был разорван на части, убит был и адъютант Дубасова Коновницын, Дубасов же почти не пострадал. Охранное отделение оказалось не в силах установить личность террориста. И так как я был на учете у Охранки и в бегах, заподозрили меня. Дворнику дома, где мы жили, предъявили изображение, снятое с меня, голодного и злого, на Дону четыре года тому назад. Дворник опознал во мне жильца своего дома, и в "Московском листке" появилось извещение, что бомбу бросил я и был убит на месте.

Случилось так, что как раз в этот день отец был в конторе бр. Разореновых, где закупал свой ситец. Ему показали газету. Он совершенно растерялся, не знал что думать, не то что сказать. На него смотрели с укором - кого вырастил, а он мучился тревогой: неужели, на самом деле, он (то есть я), и его уже нет в живых...

В деревне оставаться было тоскливо и не имело смысла. Возвращаться в Москву было опасно. Я решил ехать в Петербург. Там открылась Государственная Дума, - правда, амнистии не принесшая, но фактически установившая почти полную свободу печати и собраний. Политическая жизнь там бурлила и переливалась через край. Стояли чудные белые ночи, когда я попал в Петербург. Я видел его впервые в весенней красе, - но только урывками и между прочим.

В петербургскую организацию партии я не вступил. Изредка навещал "Дело народа" - центральный орган партии.

Удивлялся, с какой быстротой и без помарок изготовлял свои передовые и полемические обзоры печати Чернов. Еще в ноябре пятого года я дебютировал в легальной печати, в "Сыне отечества", фельетоном, направленным против В. Кранихфельда. В "Деле народа" юридическим отделом заведывал Александр Исаевич Гуковский, и я, со своей статьей "Сила власти и сила мнения" и другими на темы публичного права, был направлен к нему. Гуковский был всегда любезен, печатал всё, что я приносил, но в пространные разговоры не пускался, - может быть, по занятости, может быть по несоответствию в возрасте: ему уже минуло 40, а мне всего 23. Во всяком случае встречи наши были мимолетны: нельзя было провидеть, что чрез 14 лет мы совместно станем редактировать "Современные записки" в Париже.

Побывал я и на заседании Государственной Думы. Видел торжественно восседавшего на трибуне Муромцева и других москвичей: Новгородцева, Павла Долгорукова, Челнокова. Обсуждался вопрос о женском равноправии. На трибуну всходили и часа по полтора с нее не сходили знаменитые профессора M. M. Ковалевский и Петражицкий. Ковалевский аргументировал от исторических прецедентов, начиная с Венгерской золотой буллы 1222 г., в доказательство того, что и женщина человек, которому надлежит предоставить равные права с мужчиной. Заслуженно прославленного Петражицкого было невыносимо слушать: оратор он был слабый, а отвлеченные его рассуждения пристали больше для ученого общества. Когда этих знаменитостей сменил известный юрист и в то же время политик Максим Моисеевич Винавер, повеяло дыханием жизни и политической реальностью.

Присутствовал я и на одном заседании фракции трудовиков. Публика была милая и простая, но серая. Мне тут же вручили чью-то речь, которую надо было в спешном порядке исправить и дописать, чтобы произнести с кафедры Государственной Думы.

В одно из моих посещений "Дела народа" меня познакомили с Карлом Романовичем Кочаровским. Это был очень невысокого роста человек, с небольшой, но густо заросшей бородой, которую он временами теребил, особенно когда устремлял сквозь пенснэ пытливый взгляд. Он был умный, живой и вдумчивый самоучка с широкими интересами, но большими пробелами даже в своей области знания, - что он, в отличие от многих, и сам признавал. Книга об "Общине" создала Кочаровскому имя и известность не только в народнической среде, но и среди специалистов - историков, статистиков, аграрников.

У Кочаровского было не совсем благополучное прошлое в личной и политической жизни. Арестованный и сосланный за участие в революционном движении 90-ых годов, он, как передавали, подал прошение о помиловании и смягчении кары. Во всяком случае, несмотря на большие идеологические заслуги, он держался - и его держали - в стороне от партийной работы, хотя личные и товарищеские отношения с ним не прерывались. Кочаровский сообщил, что занят организацией большой исследовательской работы коллективными силами по идейному переоформлению народничества в соответствии с условиями нового времени. Эс-эры и прочие народники продолжают жить на идейный капитал прошлого. Лавров и Михайловский были учителями современной им жизни. А кто сейчас на их месте дает подобные ответы, - реторически вопрошал Кочаровский. Эс-эры с головой ушли в напряженную политическую борьбу. Народные социалисты? Пешехонов блестящий публицист, а что дал он идеологически ценного? А историк Мякотин? А статистик Анненский? Ничего, решительно ничего! Между тем надо думать о смене, которая осмыслила бы практику жизни и роль в ней народничества.

Кочаровский искал и вербовал молодых эс-эров, интересующихся теорией и "подающих надежды". Работу он предполагал вести в Одессе, где имеется университет и библиотека и где можно сосредоточиться, не отвлекаясь злобами политического дня, как это неизбежно в Петербурге. Кочаровский предложил мне вступить в состав группы и, получая прожиточный минимум вознаграждения, заняться исключительно исследовательской работой.

К статистическим выкладкам Кочаровского я относился более чем равнодушно. Но вышедшую в 1906 г. книгу его "Народное право" я ценил высоко. Она во многом напоминала книгу Антона Менгера "Новое учение о государстве". Меня несколько отпугивал позитивизм и эмпиризм Кочаровского, и, главное, унаследованное от прошлого отрицание "авторитета", то есть государства, и "индивидуализма". Тем не менее я без колебаний принял его предложение. Оно пришлось мне по вкусу, потому что к организационной работе я не был склонен; ораторским талантом не отличался и яркостью пера, необходимой для публициста, тоже не обладал. В области же теории права и государства я чувствовал себя, сравнительно с другими эс-эрами, гораздо более "подкованным".

"Академия" Кочаровского открылась в Одессе. Основная идея - коллективный характер исследовательской работы - была плодотворна. Но вряд ли самому Кочаровскому было ясно, чего именно он хочет. При всем желании - и уме, будучи специалистом в ограниченной сфере, он не мог охватить полностью того, что задумал. Во всяком случае никакого руководства я с его стороны не нашел, когда занялся, по его предложению, русским обычным правом в семейных и наследственных отношениях. Пришлось начинать с азов и постепенно погружаться в безбрежное море семейно-наследственных взаимоотношений в русской деревне. Работа шла размеренным темпом, напоминавшим не то казарменный, не то монастырский уклад жизни. Занимались весь день с перерывом на завтрак, тоже совместный. В личном распоряжении "перипатетиков" оставались лишь вечера.

Об успехе начинания нельзя было судить, потому что не прошло и нескольких недель, как была распущена Государственная Дума, и всякая легальная работа для людей с политическим прошлым, какое было у каждого из нас, стала совершенно невозможной. Кочаровский решил перенести весь свой штаб в более надежное место - в Финляндию. Местом сбора был назначен Гельсингфорс. А когда я попал в Гельсингфорс, в соседней с ним Свеаборской крепости уже полыхало восстание. Тамошней организацией эс-эров руководил Мартынов - тот самый, который в декабре 1904 г. призывал москвичей на демонстрацию.

У Мартынова происходило заседание с участием Чернова и Азефа. Мартынов предложил мне быть с. р.-ским уполномоченным на одном из восставших кораблей. Я решительно воспротивился этому: штатскому, не имеющему никакого понятия о морском деле, распоряжаться на судне - дико, нелепо, "курам на смех". Мартынов настаивал, негодовал, взывал к партийной дисциплине и долгу. Я чувствовал, что может возникнуть подозрение в трусости, но выдержал напор, - слишком очевидна была для меня неприемлемость предложения.