Дань прошлому

Возвращение в Россию Фондаминским было отрезано, и они отправились в Париж - в эмиграцию. Не знаю, как обернулась бы моя жизнь, если бы по приезде в Берлин я не получил ошеломившую меня весть об аресте моей кузины. Я был косвенно в том повинен. При аресте была обнаружена взятая по моей просьбе в Гельсингфорсе рукопись Кочаровского. Личная связь последнего с московской оппозицией и максималистами не составляла, конечно, секрета для Охраны. И арест был произведен по подозрению в причастности к максималистам. Больше того: было предъявлено конкретное обвинение - в увозе экспроприированных в Фонарном переулке максималистами 540 тысяч рублей.

Когда весть об аресте дошла до меня, я решил немедленно ехать в Петербург, где в Доме Предварительного заключения находилась кузина. Я понимал, конечно, что помочь ей я ничем не могу, но оставаться заграницей было психологически тоже невтерпеж. Заграничный паспорт достать было нетрудно. Сложнее было получить паспорт для проживания внутри России. Спустя некоторое время берлинская группа эс-эров уведомила, что меня ждет хороший паспорт в Смоленске. Распростившись с друзьями, я в начале 1907 г. отправился чрез Смоленск в Петербург. В транспортной конторе "Надежда" в Смоленске мне выдан был обещанный паспорт, который превращал меня в уфимского мещанина Журомского, Аркадия Васильевича, конторщика по профессии. Оставалось неизвестным, обладаю ли я настоящим паспортом или фальшивым и, если фальшивым, - скопирован ли он с настоящего или от начала вымышлен. На всякий случай я надумал биографию Журомского. Конечно, он не от рождения православный, а крещенный в православие; всё прочее, чтобы не сбиться, - следовало в биографии Журомского тому, как составлена была наша семья.

В Петербурге я явился в партийную организацию и получил назначение ведать железнодорожным районом, т. е. выделенными в особый "район" рабочими и служащими петербургского узла, которые примыкали к ПСР. Практически я должен был создать и редактировать нелегальный журнальчик, посвященный интересам железнодорожников, как эти интересы понимались эс-эрами.

Я назвал журнальчик "На рельсах" и стал собирать материал: "корреспонденции" с мест с описанием положения в мастерских и депо, изложением нужд и жалоб на местные неполадки и проч. Руководящие статьи и материал общего порядка лежали на мне.

В конце января седьмого года страна готовилась к выборам во Вторую Государственную Думу. Как нелегальный, я избегал ходить на избирательные собрания. Но раз всё же не удержался. Главным оратором здесь был "товарищ Абрам", студент Крыленко - будущий советский Главковерх. Он говорил хорошо, даже не без блеска, но вульгарно и до бесстыдства грубо. Его оппонентами и объектом атак были народный социалист Мякотин и кадет Милюков. С вдохновенной, содержательной и честной речью Мякотина красноречие Крыленко не могло идти ни в какое сравнение. Но оценить то и другое правильно могли лишь более взыскательные слушатели. Массовая же аудитория поддавалась непосредственному впечатлению от того, как бесцеремонно "крыл" Крыленко возражавших ему. В аудитории, неподготовленной к критическому восприятию и живущей по преимуществу эмоциями, демагогия, инсинуация, клевета всегда оказываются на привилегированном положении.

Первый номер "На рельсах" был составлен, и мне оставалось передать его тому члену с.-р.-овского комитета, который ведал печатанием. На 4-ое февраля в одной из аудиторий университета было назначено общее собрание представителей петербургской организации для выборов делегатов на 2-ой съезд партии. Я знал, что встречу там нужного мне комитетчика и захватил с собой весь материал.

Немного времени прошло после открытия собрания, как в аудитории появился отряд полиции, отрезавший выход. "На рельсах" предстояло попасть уже не в наборную машину, а - к охраннику в качестве материала, уличающего не только меня, но и собрание в целом. Выбора не было, не было времени и выжидать. С душевной скорбью принялся я уничтожать то, над чем трудился несколько недель. Изорвав все рукописи на мелкие клочки, я переменил место в ожидании дальнейшего развития событий.

В 1907-ом году российские высшие учебные заведения еще сохраняли автономию, приобретенную в пятом году. Их территория казалась неприкосновенной, и появление полиции без разрешения университетской администрации представлялось невозможным. Именно поэтому аудитории высших учебных заведений привлекали к себе внимание устроителей нелегальных или полулегальных собраний. Появление полиции на территории Петербургского университета не было изолированным местным эпизодом. Это было результатом определенного правительственного решения. В тот же день аналогичное случилось и в Москве, в Высшем техническом училище, где собралась конференция московских эс-эров для выбора своих делегатов на съезд партии. Чрез своих осведомителей департамент полиции был в курсе эс-эровских планов.

Вторжение вооруженного отряда было таким же неприятным сюрпризом для собравшихся эс-эров, как и для университетских властей. Был вызван ректор, известный физик, милейший проф. Боргман. Избранный членом Государственного Совета, И. И. Боргман отказался от этого звания из протеста против роспуска Первой Государственной Думы. Взволнованный и встревоженный за судьбы вверенного ему учреждения и, по мягкосердечию, за нашу судьбу, ректор появился в аудитории и распорядился, чтобы прежде всего нас накормили. Появились в неограниченном количестве холодные котлеты, соленые огурцы, хлеб. Агенты Охранки тем временем заняты были своим: бережно подбирали клочки рукописей, записных и адресных книжек, переписывали и опрашивали задержанных.

К вечеру всех нас рассортировали и отправили кого в арестные помещения при полицейских участках, кого - в тюрьму. Меня назначили в участок, но я попросился в Дом предварительного заключения в наивном предположении, что мне удастся свидеться или вступить в переписку с пострадавшей из-за меня кузиной. Я попал в тюрьму в погожий зимний вечер, а когда вышел из нее, прохожие в изумлении оборачивались на молодого сумасброда, не надумавшего ничего более остроумного, как в знойный августовский день облачиться в зимнее пальто с барашковым воротником и такой же шапкой.

Вспоминаю Дом предварительного заключения без особой, конечно, нежности, но с признанием, что, если уж подвергаться лишению свободы, условия заключения в одиночной камере ДПЗ в 1907-ом году были сравнительно вполне терпимы. Конечно, мы были изолированы от внешнего мира. Лишь случайно доходили отрывочные вести о том, что происходит на воле. Вся предвыборная кампания во 2-ую Думу, ее работа и условия роспуска стали мне известны только по выходе из тюрьмы. Не было общения с себе подобными, не хватало воздуха, света, возможности двигаться. Чрез решетку окна был виден только краешек неба. Непривычными была пища и абсолютная тишина, наступавшая к вечеру. Только изредка прерывалась эта тишина звуком прикрываемого глазка, чрез который надзиратель глядел, что делается в камере и чем занят заключенный.

Была в ДПЗ своя библиотека, значительно обогатившаяся за годы заключения множества политических. Здесь были все классики русской литературы, и я перечел многое из Достоевского, Щедрина, Писемского. Получил я и несколько передач, всё больше съестных: как конторщик, я не мог рассчитывать на чрезмерное внимание и комфорт. Мне давали и свидания - официально с квартирной хозяйкой, у которой я снимал комнату, фактически же с будущей женой моего кузена, Верой Осиповной Рубашевой. Свидания происходили в присутствии жандармского офицера, который, естественно, по обязанности службы стремился извлечь из беседы полезный для него материал. Политические темы тем самым исключались. И семейные тоже, - ибо как могла квартирная хозяйка знать семейные дела жильца, поселившегося у нее без года неделю. Всё же иносказательно я кое-что узнавал, а при прощании из руки в руку переходили записки от моих близких ко мне и обратно. Как подследственному, свидания давались мне очень редко, и они, действительно, были лучом света в тюремном быту.

Дело об эс-зровской конференции двигалось обычным путем и темпом: от Охранки к жандармскому управлению и прокуратуре. Меня допрашивали многократно, и каждый раз я ожидал, что справка по месту выдачи паспорта обнаружит, что Журомский не я, а я - не Журомский. Однако, не произошло ни этого, ни того, чтобы кто-либо из производивших дознание заинтересовался моим вероисповеданием. Простой тюремный надзиратель в этом отношении оказался более проницательным, чем натасканные на этом деле охранники, жандармы и товарищ прокурора.