Дань прошлому

Я съездил в типографию, написал в самых общих чертах передовую - никто не мог знать, чем дело кончится, - и вернулся в Малахитов зал. Мучительные торги и переторжки продолжались. Заседания иногда прерывались, и "высокие договаривающиеся стороны" удалялись на свои фракционные собрания, чтобы в отсутствии противника обсудить положение или новые предложения. Впечатление было удручающее и томительное - одинаковое как от ночного бдения в Малахитовом зале, так и от дней и ночей, проведенных позже на Государственном Совещаний в Москве и в Демократическом совещании или в Совете Республики в Петрограде.

После ряда отсрочек, вызванных не столько Временным Правительством или Особым совещанием, сколько событиями, разыгрывавшимися за стенами Зимнего и Мариинского дворцов, выработка закона о выборах в Учредительное Собрание подходила к концу. Но еще до ее завершения правительство утвердило 1-го августа избранную Совещанием 15-членную Всероссийскую комиссию по делам о выборах в Учредительное Собрание. Она должна была руководить, осведомлять и надзирать за правильностью выборов. При избрании 15 из 70, естественно, обнажились личные самолюбия: даже люди с всероссийскими именами почему-то считали вопросом своей чести попасть в эту техническую Комиссию.

В нее были избраны представители разных политических направлений для взаимного контроля. Они вместе с тем были и специалистами избирательного права и техники выборов. Председателем Комиссии был назначен H. H. Авинов. Его товарищами были избраны Л. М. Брамсон и В. Д. Набоков. Выбрали в Комиссию и меня. Мне было поручено составить брошюру с изложением закона о выборах и выработать обращение Комиссии к населению с призывом о всемерном содействии делу выборов. Редактировать "Известия" Комиссии было поручено специалисту избирательной техники Иосифу Владимировичу Яшунскому.

Своя комиссия по выборам организована была при ЦК партии с.-р. В ее задачи входило согласование списков кандидатов, которые составлялись партийными организациями на местах. Комиссия, в которой участвовал и я, не навязывала своих кандидатов местным организациям. Мы только следили за тем, чтобы все, кого партия считала полезным иметь в Учредительном Собрании, имели возможность туда попасть. Из центра многое было виднее, чем на местах, и нужные для законодательной работы люди могли не попасть в число кандидатов просто по неведению, оплошности или отсутствию вакансии. Меня удручало, что среди кандидатов было сравнительно мало квалифицированных интеллигентов. По моей инициативе комиссия рекомендовала включить И. H. Коварского кандидатом от Могилевского избирательного округа и молодого и энергичного экономиста А. Б. Ельяшевича - от Самарского. Оба были избраны и оказались- очень полезны в подготовительной работе к Учредительному Собранию.

Менее удачной оказалась третья кандидатура, поддержанная мною по тому же мотиву - нужды в интеллигентских силах. Ко мне явился Николай Петрович Огановский, известный статистик, знакомый мне еще по Москве, - мягкий в обращении, общительный и симпатичный, очкастый и синеглазый. Простодушно глядя мне в глаза, он без обиняков заявил:

– Как эн-эсу, у меня никаких шансов пройти в Учредительное Собрание нет. Между тем, мне кажется я мог бы быть там полезен. Не думаете ли вы, что разногласия между эс-эрами и эн-эсами сейчас почти совсем стерлись? Я по крайней мере не ощущаю ничего, что отделяло бы меня от вас...

Это было то, что французы называют cas de concience - вопросом политической совести. Я считал полезным иметь Огановского в составе эс-эровской фракции. В конце концов, это его дело считать себя эн-эсом или эс-эром. По моему предложению, комиссия включила Огановского в список кандидатов, которых ЦК партии не отводит, если местная организация партии согласится выставить его кандидатуру. И Огановский прошел в Учредительное Собрание от Воронежского избирательного округа. Он активно участвовал в предварительной разработке эс-эровской фракцией законопроекта о земле. Но когда Учредительное Собрание "не удалось", Огановский был едва ли не первый, кто бросил камень - и грязь - в приютившую его партию и фракцию. Изменив эн-эсам ради эс-эров, чтобы попасть в члены Учредительного Собрания, Огановский не замедлил изменить и эс-эрам, обвинив их в "лицемерии", "трусости" и стремлении "перетянуть на свою сторону массы, соблазненные большевистскими посулами", - что как будто бы ни один здравомыслящий антибольшевик не может считать ни зазорным, ни преступным. Кончил Огановский тем, что стал заслуженным спецом у большевиков.

К началу августа и Советам стало очевидным, что в сентябре выборы и самое Учредительное Собрание состояться не могут. И 9-го августа правительство назначило выборы на 12-ое ноября с тем, чтобы Учредительное Собрание открылось 28-го, Это была печальная необходимость и расплата за попытки "углубить революцию" и недостаточно энергичный отпор им. Власть всё острее стала ощущать потребность в народно-представительной опоре. За ее отсутствием стали подумывать о суррогате - создать учреждение хотя бы не для решений, а для выражения общественно-организованного мнения. Так возникла мысль о созыве сначала Государственного Совещания, потом Демократического и в заключение Совета Республики, или "Предпарламента".

По званию члена Бюро Совета крестьянских депутатов я участвовал во всех этих учреждениях - в первых двух молчаливо, только голосуя во фракции и на общем собрании, в третьем более активно. Все три учреждения были созваны с самыми благими намерениями, и все они оказались никчемными, если не вредными. Государственное Совещание в Москве, 13-15 августа, было задумано как всероссийская демонстрация "единения государственной власти со всеми организованными силами страны". Постановка была отличная. В Большом театре собралось до полутора тысячи представителей "цензовой" и "нецензовой" России: депутаты четырех Государственных Дум, советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, земские и городские гласные, промышленники, духовенство, кооператоры, профессиональные союзы, казаки и т. д. Большевистская партия бойкотировала "эту контрреволюционную махинацию "спасателей"... барышей помещиков и капиталистов". Но отдельные большевики были налицо.

Предполагалось, что только члены правительства произнесут речи - дадут стране отчет о катастрофическом положении на фронте и в тылу. Никаких решений не примут, никаких голосований, поэтому, не понадобится. Случилось иное. Говорили не только члены правительства. Керенский был на редкость неудачен экстатически взволнованный, он не к месту перефразировал Бисмарка и говорил о "железе и крови". Из речи министра внутренних дел Авксентьева фактический материал экспроприировал Керенский, и речь Авксентьева оказалась бессодержательной. Не спасли положения и речи других министров. А когда заговорили представители разных партий, организаций и групп: генералы Корнилов и Каледин, Брешковская и Плеханов, Шульгин и Чхеидзе, Милюков и Кропоткин, Рязанов и Церетели и т. д., и т. д.
– наглядно было продемонстрировано всероссийское разъединение и образование двух секторов в антибольшевистском лагере. Обозревая прошлое из 10-летнего эмигрантского далека, историк Милюков назвал Государственное Совещание "нелепым". Это, конечно, оценка политика. Исторически же Государственному Совещанию можно поставить в вину то, что и в часы вплотную надвинувшейся грозы у обоих секторов не нашлось общего языка и, вместо согласования своих слабых сил, они сосредоточили свою энергию на взаимном обличении.

По пути в Петроград я остановился в Твери, - чтобы показаться своим будущим избирателям. Я был намечен кандидатом в Учредительное Собрание еще от Ярославского округа. Но туда съездить у меня уже не было никакой возможности, и я ограничился опубликованием в местной печати "Письма к избирателям". В Твери происходил губернский крестьянский съезд, многолюдный и очень хорошо организованный. Предполагалось политическое единоборство с соперником-большевиком Сокольниковым, тоже москвичом. Но он почему-то не явился, и собрание прошло вполне спокойно. Мне задавали множество вопросов после доклада и проводили почти восторженно, - хотя никто не расцеловал, как в пятом году в Алупке. Товарищи заверили меня, что эс-эры проведут по меньшей мере трех своих кандидатов, и, так как я стою на втором месте в списке, мое избрание обеспечено.

В Петрограде я окунулся в обычные свои занятия. Вскоре они были прерваны исключительным событием.

Утром 28-го августа я возвращался в Петроград из Павловска, где мы с женой провели воскресный день у кузенов. В вагоне я стал было писать статью для "Дела народа", когда взгляд упал на аншлаг газеты у соседа. Там сообщалось, что ген. Корнилов смещен Временным Правительством с поста Верховного Главнокомандующего и объявлен изменником родины... Нелады между правительством, возглавленным Керенским, и главнокомандующим давно уже не были ни для кого секретом, но трагический поворот событий застал население врасплох. И для меня был полной неожиданностью отказ Корнилова подчиниться приказу правительства и его поход на революционный Петроград. С вокзала я направился в редакцию "Дела народа". Там господствовало состояние растерянности и тревоги. Корнилов, идущий на Петроград, был, конечно, ближайшим, непосредственным и, как казалось, грозным и неумолимым врагом Временного Правительства, Советов и всех нас, с ними связанных так или иначе.