Дань прошлому

23-го ноября назначен был комиссар над Всероссийской комиссией - будущий глава петроградской Чека М. С. Урицкий, - на которого возложена была обязанность обеспечить правильность подготовительных работ по созыву Учредительного Собрания. В тот же день нас, большинство членов Всероссийской комиссии, арестовали. Произошло это очень просто.

Заседание происходило уже в Таврическом дворце, куда перенесена была канцелярия и всё делопроизводство по выборам. Зал для будущего собрания перестраивался, чтобы вместить большее количество избранников по сравнению с тем, на которое рассчитаны были Государственные Думы. Неожиданно явился некто, назвавшийся Урицким. Это был невзрачный, средних лет, коротконогий человечек с пенсне на черном шнурке, в широких брюках, из которых он не вынимал рук. Урицкий заявил, что заседания комиссии могут происходить лишь в его присутствии, так как он является комиссаром "по" выборам. В случае неподчинения этому распоряжению члены Комиссии должны будут покинуть помещение.

Комиссия постановила требование Урицкого отклонить и заседание продолжать. Тогда введен был наряд вооруженных солдат, потребовавший, чтобы собравшиеся разошлись. Когда мы отказались, Урицкий распорядился: "Вывести всех членов Комиссии за ворота". Он добился этого после того, как командовавший нарядом прапорщик вернулся с подписанной Лениным бумажкой-приказом об аресте "кадетской" комиссии и препровождении ее в Смольный. Таким образом мы совершенно неожиданно очутились в стане врага, в том самом капище, где творился "Великий Октябрь".

Правда, нас отвели не туда, где заседали большевистские вожди и нотабли Октября, а в тесную, узкую и низкую комнатку, в которую вела неприглядная лесенка. Днем позже я описал "Сидение в Смольном" в письме, напечатанном в "Деле народа" 26 ноября. "Камера" чище чем те, в которых приходилось сидеть при царском режиме. Ни параши, ни решетки. Но воздуха не хватает. Нет коек. Спим, как попало, на полу, на столе, на скамейке, носящей знак Таврического дворца.

Большевики обещали всему народу хлеб. Они оказались не в силах дать его даже своим пленникам, - в том числе и солдатам из фронтовой комиссии по выборам в Учредительное Собрание, социал-революционерам и социал-демократам, делегированным с фронта, которые (добровольно) явились, чтобы разделить судьбу с "кадетско-оборонческим составом" Всероссийской Комиссии".

Вечером начался допрос. Допрашивал по очереди присяжный поверенный Красиков - тот самый, о котором Ленин в пору эмиграции говорил: "Не то скверно, что тов. Красиков партийные деньги пропил в веселом заведении в Львове, а то возмутительно, что он из-за этого транспорта (нелегальной) литературы не наладил". Пришел и мой черед. Я вошел, не здороваясь. Красиков явно соблюдал "форму" - был предупредителен и любезен до вкрадчивости. Попробовал было именовать "товарищем", но неуверенно.

– Признаете ли вы власть народных комиссаров?

– Что за вопрос?.. Какое может быть сомнение: конечно, нет!

Как один из редакторов "Дела народа", я неоднократно и публично, за своей подписью об этом заявлял.

– Значит, вы признаете власть Временного Правительства?

– Я вообще отказываюсь отвечать на ваши инквизиционные вопросы!..

Красиков перебил:

– Я не смею насиловать вашу волю. Я только спрашиваю, не угодно ли вам будет...

Теперь перебил уж я:

– Как и царские жандармы, вы...

Диалог скоро закончился. Большевистский Порфирий Порфирьевич занес в протокол, что от ответов на поставленные ему вопросы имя рек отказался. Это были еще до-чекистские, или идиллические времена большевистского режима и можно было безнаказанно говорить то, что думаешь. Закончив допрос, Красиков перешел к обмену мнениями по "текущему вопросу" с выкриками по адресу "мировой плутократии", слепым орудием которой, в частности, являются эс-эры, и с угрозами, что власть может оказаться бессильной удержать ярость народную против "саботажников".

Во время допроса и дискуссии вошел "сам" Урицкий, постоял молча у стола, за которым мы с Красиковым сидели, повертел руками в карманах и, не проронив ни слова, удалился. Появился на короткий момент и бывший наш коллега по Особому совещанию Козловский. Когда меня повели обратно в "камеру", на одной из дверей я прочел надпись: "фракция левых эс-эров". Это Натансон с Штейнбергом, Калегаевым и другими, еще не заделавшимися народными комиссарами, уже подпирали собой и эс-эровским авторитетом власть тех, кто держал под стражей их былых товарищей...

Отведенное под арестованных помещение еле-еле вмещало 12-15 человек, и на ночь четверо-пятеро перемещались в другую комнату, где находились другие арестованные, - в том числе последний по времени управляющий военным министерством ген. Маниковский, попавший под замок за отказ расформировать с таким трудом добытые военно-промышленные комитеты. Я располагался на ночь на столе. Набоков - на узкой деревянной лавке. Не помню уж кто, - на полу. Нольде домашние принесли койку, которую он приставил к стене, создав некое подобие "privacy". Доставили нам и провиант - сначала близкие, а потом и тюремщики. Жить стало легче, жить стало веселей, - хотя по-прежнему было тесно и неуютно.

Особенно чувствительно было заключение для наших старших коллег, не привыкших проводить дни и ночи в малознакомой компании, да еще под стражей. Тем не менее, они с честью выдержали испытание. Не нарушая коллегиальной солидарности, они приспособились к непривычным условиям жизни, но, когда могли, возвращались к своему укладу.

Так Набоков - с трехмесячным тюремным стажем за подписание выборгского воззвания - поразил воображение не одних только окарауливавших нас красноармейцев, когда, не обращая никакого внимания на обступавших его солдат, мылся в распластанном на полу уборной подобии резиновой ванны или брился очередной, на каждой день особой, бритвой из особого бритвенного ларца.

Время проходило в оживленной беседе друг с другом и с близкими, приходившими на свидание.

Пришел на свидание и наш коллега проф. Гессен, по случайной причине отсутствовавший на заседании комиссии, когда ее арестовали. Из солидарности с нами Гессен пришел "заарестоваться" тоже, и больших трудов стоило убедить его отказаться от этого. Чтобы убить время и для развлечения, на третий день сидения решили устраивать по вечерам общее собеседование на тему, которую предоставлялось выбрать очередному докладчику. Идея "паритета" вошла прочно в сознание, и наши коллеги справа настояли на чередовании докладчиков - правых и левых.

Первое сообщение сделал Набоков. Он рассказал в живой форме, как вместе с Нольде, вооружившись первым томом Свода Законов, они составили акт об отречении от престола великого князя Михаила и о передаче "всей полноты власти" Временному Правительству. Это произошло утром 3-го марта за детским столом дочери кн. Путятина на Дворцовой площади. В своих Воспоминаниях о 17-ом годе, мрачных и тягостных, Набоков позднее воспроизвел свой рассказ в печати.

Чтобы не возвращаться к опубликованным воспоминаниям Набокова, прибавлю, что и мне в них посвящено несколько строк, малоприятных, невзирая на дружеские наши отношения, и не вполне соответствующих смыслу того, что было. Описывая заседание Совета старейшин в Предпарламенте, где я, по званию секретаря, обычно сидел рядом с товарищем председателя Набоковым, последний припоминает, как я шепнул ему на ухо: