Дань псам

Некоторые задумывались — и пришедшие им в головы мысли мало кого… гм, вводили в уныние. Скорее они вызывали любопытство, рождая вопрос: «Кто же проник в город, если он способен безнаказанно перебить двадцать опаснейших ассасинов?»

Да, утро выдалось тревожное — проезжали по улицам телеги с трупами и кареты чиновников, шагали отряды стражников, толпы зевак вздыхали, между людей сновали коробейники, предлагая приторно-сладкие напитки, липкие леденцы и все что угодно; но никто не обратил внимания на запертые двери «К’рул-бара», на недавно вымытые стены, вычищенные стоки.

Тут все было пристойно.

* * *

Крут из Тальента вошел в свою комнатушку и увидел развалившегося в кресле Раллика Нома. Крут со вздохом удалился в нишу, служившую кухней, бросил мешок с овощами, фруктами и завернутой в листья рыбой. — Давно тебя не вижу.

— Дурацкая война, — ответил Раллик, не поднимая глаз.

— Уверен, этим утром Себа Крафар с тобой согласился бы. Они ударили превосходящими силами — как им казалось — только чтобы попасть в мясорубку. Если так пойдет дальше, Себа останется Мастером Гильдии — и единственным ее членом.

— Кажется, ты в дурном настроении, Крут. Какое тебе дело до провалов Себы?

— Я ведь всю жизнь отдал Гильдии, Раллик. — Крут появился, держа в руке репу. Подумал — и швырнул овощ в ведро около фляги с чистой водой. — Он же в одиночку ухитрился ее разрушить. Да, скоро его уберут — но что останется в итоге?

Раллик потер лицо. — Похоже, нынче все в дурном настроении.

— Чего мы ждем?

Крут не смог долго выдерживать взгляд ассасина, когда тот наконец поднял голову. Было нечто совершенно… беспощадное в холодных глазах, в суровом лице, созданном словно для того, чтобы доказывать ненужность улыбок. Это лицо не способно смягчаться, не способно принимать человеческое выражение. Неудивительно, что он был любимчиком Ворканы.

Крут попятился к принесенным продуктам. — Голоден?

— И что у тебя на уме?

— Рыбная похлебка.

— Пара звонов — и снаружи будет так жарко, что расплавится свинец.

— Да, я умею готовить…

Ассасин встал, вздохнул, потянулся: — Думаю, что лучше прогуляться.

— Как скажешь.

У двери Раллик резко обернулся и поглядел назад. Лицо его вдруг стало сухим: — Износилось, не так ли?

Крут нахмурился: — Что?

Раллик не ответил. Еще миг — и дверь закрылась за ним.

«Что износилось? Сегодня я туплю? Похоже… хотя скорее это… защитный инстинкт. Да, Раллик Ном, все изнашивается. Быстро.

Раньше все давалось проще… Не нужно было ничего менять. Нужно было ценить то, что есть, а не грызться».

* * *

Встав на колени, Зорди втирала пепел в щели между уложенными камнями, в каждую трещинку и неровность, каждую впадину на почти ровных поверхностях. Крошечные осколки костей катались под кончиками пальцев. Совершенным может быть лишь пепел древесины, а этот пепел сделан отнюдь не только из древесины. Она надеялась, что наконец настал сухой сезон. Иначе придется все переделывать, прятать глифы, чудные и прекрасные знаки, скрывать обещания, что они шепчут ей.

Он услышала, что дверь распахнулась на кожаных петлях, поняла — Газ стоит на пороге и тусклыми глазами смотрит на нее. Обрубки пальцев корчатся на кистях, рубцы культей окрашены ярко-алым, поцарапаны зубами и осколками костей.

Она знала, что он убивает каждую ночь, чтобы не убить ее. Знала, что является причиной всех этих смертей. Каждый из них оказался заменителем той, с которой Газ действительно хочет расправиться.

Она услышала, как он заходит.

Встала, стряхнула пепел в рук и фартука, обернулась.

— Остатки завтрака, — пробурчал он.

— Что?

— Дом кишит мухами, — сказал он, словно пригвожденный к порогу лучами солнца. Воспаленные глаза дергались, окидывая взглядом двор, словно пытались найти убежище и выползти из головы. Туда, под камень — или под выцветшую серую доску — или под кучу кухонных отбросов…

— Пора побриться, — сказала она. — Хочешь, разогрею воду?

Безумные глаза метнулись к ней — но в этом направлении убежищ не было, и муж отвернулся. — Нет. Не касайся меня.

Она представила, как берет бритву и проводит ему по горлу. Увидела потоки, ринувшиеся сквозь мыльную пену, увидела содрогания кадыка. — Отлично, — произнесла она, — борода скроет, как ты отощал. По крайней мере спал с лица.

В улыбке его чувствовалась угроза. — Тебе так больше нравится, жена?

— Нет, Газ, просто ты другой.

— Как тебе может что-то нравиться больше, если тебе все равно? А?

— Я так не сказала.

— И не нужно. Зачем ты кладешь эту штуковину из камней на лучшей землице?

— Мне просто захотелось. Делаю место, чтобы сидеть в покое. Смогу одним глазком за овощами приглядывать.

— А что, они могут сбежать?

— Нет. Я люблю на них смотреть, вот и все. «Они не задают вопросов. Не просят слишком многого. Вообще ничего не просят. Может, пару капель воды. Чистую, свободную от сорняков грядку. Солнышка.

Они не становятся подозрительными. Не замышляют меня убить».

— Чтобы ужин был готов к закату, — буркнул Газ и бросился наружу.

Она смотрела вслед. Под ногти набился пепел, и казалось — она только что рылась в погребальном костре. Что соответствует истине. Но Газу знать не следует. Вообще лучше ему ничего не знать.

«Стань овощем, Газ. Ни о чем не тревожься. Пока не придет время уборки».

* * *

Вол был слишком глупым для беспокойств. Если бы не жизнь, полная непосильной работы и постоянных побоев, животное было бы довольно гладким перетеканием ночи в день, дня в ночь и так далее и так далее. Сена — жуй не хочу, воды и соли-лизунца тоже достаточно, вполне достаточно, чтобы забывать о несносных кусачих мошках, мухах и клещах. Если бы вол умел видеть сны о рае, то сны его были бы простыми и рай тоже простым. Простая жизнь — способ избежать тревог, приходящих вместе со сложностями. Увы, способ сей сопряжен с потерей интеллекта…

Пьяницы, что сновали поутру около таверн, тоже искали рая, и прокисшие, размягченные мозги были отличной подмогой. Те, что лежали без чувств в притонах дурханга и д’байанга, проторяли иной путь к райской цели. Находимая ими простота — это, разумеется, смерть, и порог ее пересекается без особых усилий.

Не подозревая (что естественно) об иронии происходящего, вол втащил телегу в переулок за хижинами, из которых трое поджарых слуг выносили ночной урожай мертвых тел. Возчик, стоявший с вожжами у края телеги, сплюнул жвачку ржавого листа и молча показал рукой на еще одно тело, лежавшее в канаве. Кому на грош, кому на консул. Ворчащие слуги направились к трупу, подняли с камней за руки и ноги. Один вдруг крякнул и отскочил; тут же за ним последовали остальные.