Дань псам

«Поглядите на нас бегущих, грезящих об утраченном покое, о веке чистоты и застоя, когда мы обнимали гниль как любовницу и любовь делала нас слепыми и мы были довольны. Мы были довольны, пока оставались занятыми.

Поглядите на меня.

Вот что значит быть довольным».

Эндест Силан глубоко вздохнул, поднял голову, поморгал, очищая глаза. Владыка верит, что он сможет это сделать, и он должен поверить владыке. Всего лишь.

Где-то в крепости пели жрицы.

* * *

Рука ухватилась крепко. Резкий, сильный рывок оторвал Апсал’ару от оси повозки; изрыгая проклятия, она тяжело шлепнулась на мокрую землю. Взирающее сверху лицо знакомо, но лучше бы оно было незнакомым. — Ты сошел с ума, Драконус?

В ответ он схватился за цепь и принялся вытаскивать ее из-под днища.

Она яростно, негодующе извивалась в грязи, ища любой возможности встать или даже оказать сопротивление. Камни перекатывались под укусами пальцев, грязь хлюпала, обмазывая локти, колени, стопы. А он все тянул, относясь с ней пренебрежительно — что за гадкое обращение, подобающее разве что визжащему карманнику. Позор!

Наружу из благословенного сумрака фургона, по усеянной валунами грязи — со всех сторон звенят цепи, натягиваясь и снова падая на борозды, и поднимались снова, снова, как только те, что прикованы на концах, делали очередной безнадежный шаг. Звук, доводящий до безумия своей бесцельностью!

Апсал’ара встала, подобрала цепь и сверкнула глазами на Драконуса. — Подойди поближе, — прошипела она, — чтобы я могла разбить твое смазливое личико.

Улыбка его была безрадостной. — Зачем бы мне делать по-твоему, Воровка?

— Чтобы позабавить меня, разумеется. Ты заслужил это, вытащив меня оттуда.

— О, — ответил он, — я много чего заслужил, Апсал’ара. Но в данный момент мне нужно лишь твое внимание.

— Чего тебе? Мы не можем ее остановить. Если я хочу встретить конец, нежась на оси — почему бы нет?

Им пришлось двинуться, делая через несколько каждые мгновений очередной шаг — повозка ползет всё медленнее, так же медленно, как отчаяние просачивается в ее сердце.

— Ты перестала ломать цепь? — спросил Драконус, самим тоном словно бы предлагая забыть о том способе, которым он вытащил ее.

Она решила, миг спустя, что он прав. По крайней мере хоть что-то … драматическое. — Еще несколько столетий, — сказала она, пожимая плечами, — которых у меня не будет. Проклятие тебе, Драконус — здесь не на что смотреть. Дай мне залезть обратно…

— Я хочу знать, — обрезал он, — когда придет время битвы — ты, Апсал’ара, встанешь на моей стороне?

Она смотрела на него. Мужчина, достаточно красивый даже под этой черной бородищей. Привыкшие выражать злобу глаза давно погасли, в них читалось странное ошеломление, нечто близкое к сожалению, нечто… мудрое. «О, мир меча воистину умеет усмирять». — Почему бы? — спросила она.

Тяжелые брови поднялись, словно вопрос удивил его. — На своем веку я повидал многих, — сказал он торопливо. — Очень многих. Одни внезапно появлялись, крича от ужаса, отчаяния и горя. Другие… были уже немыми, лишенными надежды. Столь многие поддались безумию, Апсал’ара…

Она оскалила зубы. Да, она их слышит. Голоса доносятся сверху в ее убежище. То и дело под нескончаемым дождем одна из цепей начинает смещаться в сторону, царапая остальные — значит, существо на ее конце бредет слепо и бездумно, чтобы вскоре пасть и не встать больше. Остальные переступают через неподвижную цепь, и она начинает влачиться сзади, прибавляя свой вес к весу повозки.

— Апсал’ара, ты прибыла, шипя как кошка. Но немного времени понадобилось, чтобы ты начала искать пути к бегству. И ты не останавливалась. — Он помолчал, вытер рукой лицо. — Здесь так мало тех, кем я готов… восхищаться. — Улыбка Драконуса была неотразимой, потрясающей. — Если нам суждено пасть, я хочу выбрать, с кем быть в последний миг. Да, такой я самолюбивый. Прости, что так бесцеремонно тебя вытащил.

Она молча шла рядом. Думала. Наконец она вздохнула: — Говорят, что с хаосом способна бороться лишь воля. Что иного оружия нет.

— Так говорят.

Она глянула на него искоса. — Ты меня знаешь, Драконус. Знаешь, что у меня сильная воля.

— Да, ты сражалась долго, — кивнул он. — Очень долго.

— Хаос захочет мою душу. Захочет порвать ее, уничтожить разум. Он станет яриться вокруг меня.

— Да.

— Некоторые из нас сильнее прочих.

— Да, Апсал’ара. Некоторые из нас сильнее прочих.

— И ты задумал собрать их вокруг себя, сформировав ядро. Ядро сопротивления, упорной воли.

— Именно это я и задумал.

— Чтобы выйти на другой стороне? Есть ли другая сторона, Драконус?

— Не знаю.

— Не знаешь, — повторила она… или, скорее, прорычала. — Всю свою жизнь, — сказала она, — я выбирала одиночество. В борьбе, в победах и поражениях. Драконус, я встречу забвение так же. Должна… мы все должны. Объединение бессмысленно, ведь умирает каждый в одиночку.

— Понимаю. Тогда прости меня, Апсал’ара, за все это.

— Другой стороны нет, Драконус.

— Да, вероятно.

Она еще раз подтянула цепи, взвалила их тяжесть на плечо и побрела прочь от него, назад, к фургону. Нет, она ничего ему не отдаст, ведь даже надежда невозможна. Он зря ей восхищался. Борьба — безумие. Зачем сопротивляться неодолимому, сражаться с непобедимым…

Враг захватит ее разум, ее личность, разорвет ее на кусочки — и она сможет ощущать потери, по крайней мере вначале — пустоты в памяти, или россыпь простых вопросов, на которые уже не найти ответов. Но вскоре понимание исчезнет, оставшиеся куски будут кружиться разрозненно, одиноко, не ведая, что были частями чего-то целого, чего-то большего. Ее жизнь, ее сознание станет кучкой сирот, скулящих от каждого резкого звука, каждого незримого толчка окружающей тьмы. От женщины к ребенку, беспомощному младенцу.

Она знала, что так будет. Она знала также, что в конце придет милость тупого непонимания, невинности неодушевленных вещей. Сироты растворятся, не помня себя, и не останется ничего.

Чей рассудок не устрашился бы такой участи?

— Драконус, — шепнула она, хотя была уже далеко, снова под днищем повозки. — У хаоса нет другой стороны. Смотри на нас. Каждый скован. Вместе, но в одиночестве. Смотри, как мы бредем по времени к своему концу. Ты сделал меч, но меч — лишь форма, приданная чему-то превыше тебя, превыше любого отдельного существа, любого отдельного разума. Ты лишь сделал это управляемым.