Дань псам

Что за жестокий огонь вызывает такие воспоминания. Мертвяк, притворяясь сонным и равнодушным, вытянул из них прошлое. Как в спрятанную в неких отдаленных горах крепость внезапно прибыл незнакомец, старый, сутулый Анди, оказавшийся — что за потрясение! — родным братом Аномандера. Как начался спор в личных покоях отца — браться ссорились, обсуждая непонятное — решения прошлые и будущие, списки преступлений близких душ. Как горячие обвинения наталкивались на холодное, холодное молчание…

Через несколько дней под покровом темноты каким-то образом установился мир. Отец пришел и сказал, что Андарист должен увести их. На остров, в место теплой погоды, прозрачных вод и мягких пляжей, увешанных плодами деревьев. И там, созерцая картины ожидающей их судьбы, стоял у стены Эндест Силан. Лицо его исказили сильнейшие эмоции — не будет больше стаканов под ногами, не будет шаловливых и хитрых чертенят, бегающих от воображаемой погони (никогда он не бросался за ними, никогда не протягивал рук, даже голоса не возвышал; он был всего лишь средоточием их шалостей, с которыми они не решались подходить к отцу). Он исполнил свое предназначение, выдержал все грозы и ныне плакал; а дети встали в кучку, открылся садок, портал в неведомый, таинственный, новый мир, в котором было возможно все.

Андарист провел их.

Им пришлось учиться. Для них было приготовлено оружие.

И суровый учитель, такой, которого не поддразнишь — о нет! — все стразу стало ясным, когда как бы случайный тычок заставил Скиньтика полететь вверх тормашками. Удар стал ответом на какое-то, может быть, даже вслух не высказанное возражение.

Игры кончились. Мир вдруг оказался серьезным.

В конце концов они полюбили старика. Как оказалось, слишком сильно полюбили: если Аномандер и был способен защитить их от жестокостей «взрослого» мира, он этого не сделал.

Дети становятся идеальными солдатами, идеальными убийцами. У них нет понятий о морали. Они не боятся смерти. Они находят веселье в разрушении, даже если приходится отнимать чужие жизни. Они играют в жестокость и наблюдают, что получится. Они понимают, какая простота и сила кроется в сжатом ладонью оружии.

«Поглядите на скучающего ребенка с палкой — и заметьте, как разбегаются звери, понимая, что вскоре может случиться… и скорее всего случится. Поглядите, как ребенок озирает землю, тыкает палкой, давя насекомых, сбивая цветы, устраивая побоище. Замените палку мечом. Объясните, что понятие вины не распространяется на врагов.

Спустите их с поводка, этих детей с жадными глазами».

Хорошие солдаты. Андарист сделал из них хороших солдат. Какому ребенку не знакома ярость?

Но сосуды протекают.

Сосуды лопаются.

Умирающий Бог, как думал теперь Нимандер, это ребенок. Безумные жрецы наполнили его до краев, понимая, что сосуд будет протекать, и цедят забродившее пойло. Умирающий Бог — ребенок, и поэтому его жажда неутолима, его нужды ненасытимы.

Они продвигались по дороге на запад, и вскоре снова оказались среди полей. Пугала здесь были действительно мертвыми, использованными. Они высохли, заскорузлые черные тряпки вяло мотались по ветру. Жизнь высосана до дна. Нимандер видел теперь в полях нелепые кладбища — как будто местная извращенная вера требует, чтобы покойники стояли наготове, ожидая того, что может случиться.

Зрители, следящие за дорогой и дураками, что едут по ней.

Когда-то — за год до первого нападения — к скалам Плавучего Авалю прибило двух полумертвых дальхонезцев. Они по непонятным причинам плыли к острову Гени на утлой лодочке. Оба были голыми, потому что использовали клочья одежд как затычки для трещин — но трещин в корпусе оказалось слишком много, и несчастное корыто затонуло. Людям пришлось плыть.

Благосклонность Господина Удачи привела их на Авалю; им как-то удалось обогнуть окружившие островок губительные рифы и утесы.

Эти обитатели темных джунглей были из племени, одержимого предками. Мертвецов они не хоронили. Мертвецы становились частями глинобитных стен деревенских домов. Едва умирал кто-то из семьи, начиналось строительство новой комнаты — поначалу всего лишь выступающей наружу стены. Внутри стены клали труп, забивая глиной глазницы, нос, уши, рот. Всё новые слои ложились на лицо и туловище. Тело располагали стоя, как бы в фигуре танца. Когда умирало еще двое родственников, комнату заканчивали и покрывали пальмовыми листьями или еще чем-то.

Некоторые дома были большими как замки; они расползались по земле муравейниками из сотен комнат, темных и душных. Таким образом, мертвые не уходили, оставались вечными свидетелями, судьями живущих. Как рассказывали спасенные, такое соседство зачастую сводило людей с ума.

Джунгли сопротивляются сельскому хозяйству. Их почва не любит пахоты. Громадные деревья плохо горят, об них тупятся лезвия даже железных топоров. Деревни становятся слишком большими, пожирают площади, пока не оказываются занятыми все клочки пригодной земли. Соседние племена страдают от тех же бед. Неудивительно, что между ними вспыхнули войны. Мертвые предки требовали расплаты за нарушение границ. Убитые родичи — их тела украдены и не погребены подобающим образом — становились отверстыми ранами, обидами, за которые нужно мстить.

Кровь текла рекой, сказали спасенные из моря. «Кровь рекой, вот и все. Когда враг начинает разрушать селения, сжигать до основания…

Остается лишь бегство».

Нимандер размышлял обо всем этом, ведя кобылу под уздцы по пыльной дороге. У него нет предков — привидений, предков, требующих сделать то или это, вести себя так или эдак. Возможно, это и есть свобода… однако он чувствует себя до странности… потерянным.

Двое дальхонезцев построили новую лодку и отплыли — не домой, но в неведомое место, место, свободное от духов, бдительно смотрящих на тебя из каждой стены.

Телега затрещала; он поднял взор и увидел, что Каллор спрыгнул сбоку, поправил одежду и кольчугу и подошел к Нимандеру.

— Интересное использование тел.

— И как их используют? — спросил Скиньтик, повернув голову.

— Ворон распугивать? Ни одна разумная птица не посмотрит дважды на эти растения. Они ведь даже не из нашего мира.

Брови Скиньтика поднялись. — Не из нашего?

Каллор поскреб подбородок; казалось, отвечать он не торопится, и Скиньтик снова поглядел вперед.

— Сэманкелик, — сказал он. — Умирающий Бог… которого найдем в Бастионе.

Седобородый воин хмыкнул: — Ничего не меняется.

— Конечно, меняется, — возразил, не поворачивая головы, Скиньтик. — Становится хуже.

— Иллюзия, — заметил Каллор. — Вам, Тисте Анди, стоило бы понимать. Все кажется хуже, потому что мы стареем. Мы видим все больше, и увиденное борется со старыми представлениями о том, каким все должно быть.

— Чепуха. Вы, старые пердуны, говорите так, потому что это удобно. Надеетесь, что сможете приморозить нас к древним колеям, чтобы мы не могли ничего делать. Сохраняете драгоценный «статус», чтобы еще немного пожить в полное свое удовольствие. Думаете, что заслужили, считаете, что ни в чем не виноваты — вот и требуете, чтобы мы ничего не меняли.

— Ах, огонь молодости. Может быть, щенок, однажды ты постареешь — если глупость раньше не прикончит. Тогда я постараюсь отыскать тебя. Ты будешь сидеть на каменных ступенях какого-нибудь заброшенного храма или, еще хуже, около монумента какому-нибудь мертвому королю. Будешь смотреть на пробегающую мимо молодежь. Я сяду рядышком и спрошу: «Что изменилось, старче?» А ты прищуришься, пожуешь деснами, сплюнешь на камни и покачаешь головой.

— Планируете жить вечно, Каллор?

— Да.