Даниэль Друскат

— Мы, альтенштайнцы, сперва тоже ему не понравились. Видишь ли, когда Друскат приехал к нам одиннадцать лет назад, и деревня была не то что сегодня, да и люди не те, какими стали теперь...

Со своим первым председателем они не поладили. Этот человек, по фамилии Баллин, приехал из богатого кооператива, его направили в отстающий Альтенштайн поднимать хозяйство. Но Баллин потребовал, чтобы жена и дети остались в родной деревне: семья не должна страдать из-за того, что его временно командировали в «тайгу», так пренебрежительно прозвали полоску за Топью. Да и сам он не хотел жить хуже, чем дома, поэтому продолжал получать прежнее жалованье: ведь с кооперативным хозяйством в Альтенштайне дело обстояло из рук вон плохо, как говорится, едва сводили концы с концами, и крестьяне зарабатывали гроши.

Баллин слыл хорошим хозяйственником, но бывал в деревне только днем. Он не жил среди альтенштайнцев, у него была своя жизнь, и поэтому он не сумел завоевать у людей доверия. Крестьяне старались насолить ему, где только могли; с каждым годом он все больше брюзжал и жаловался, так что руководство вынуждено было в конце концов отозвать его. Крестьяне отпраздновали это как победу и даже обмыли ее. Но велико же было их разочарование, когда они узнали, что председателем наметили поставить Даниэля Друската из Хорбека. Он был известен как человек беспощадный и резкий, альтенштайнцы, видно, попадали из огня да в полымя. Они встревожились, и не без оснований. Окружное руководство пыталось как-то подсластить им «пилюлю», а может, хотело и самому Друскату дать осмотреться. Как бы там ни было, но тогда, в 1960 году, кооперативу выделили стадо племенных коров. Кеттнер еще помнит день, когда коровы голландской породы были доставлены из Верана на пароме по озеру. Это был как раз день приезда Друската в Альтенштайн. В ту пору Кеттнер работал бригадиром полеводческой бригады и, стало быть, отвечал только за распределение кормов по скотным дворам, но его одолевало любопытство взглянуть на драгоценное стадо. Пополудни он отправился на мотоцикле через Топь к дому паромщика, чтобы глазом знатока оценить, что за коров прислали из Голландии? На заднем сиденье расположился Бернингер, помощник дояра Мальке. Поездка была утомительной и опасной, поскольку Топь в то время была еще непроходима. Кеттнер осторожно вел мотоцикл по скользким тропкам, петлявшим вдоль камышей и кустарников, объезжал глубокие рытвины и маслянисто поблескивающие разводья, чтобы не застрять в трясине. Так они наконец добрались до старого дома паромщика.

Шум мотора, наверно, предупредил хозяйку. Фрау Цизениц, облаченная в мешковатое платье, закрыла ворота коровника на засов и, заслоняясь рукой от солнца, разглядывала крестьян.

«А, это вы!»

Она прошлепала к водокачке и окунула в колодезное корыто голые руки. Они — как с удивлением заметил Кеттнер — были по локоть забрызганы кровью. Кеттнеру стало не по себе, и, чтобы избежать рукопожатия, он крикнул:

«Где стадо?»

«Стадо? — насмешливо спросила фрау Цизениц. — Если ты имеешь в виду те двенадцать коров, то они на выгоне».

«Их должно быть тринадцать».

Цизениц вытерла руки о дерюжный фартук.

— Можешь сам посчитать.

Так они и сделали: перегнувшись через ограду выгона, стали считать, коров действительно оказалось только двенадцать. Наперебой расхваливая скотину — одна лучше другой, — они потрепали особенно доверчивых по холке. Какие они все упитанные, какая у них блестящая шкура, большое подспорье бедному кооперативу.

Вдруг Кеттнер и Бернингер услышали удары топора и грубый хохот. Звуки доносились из коровника. Вскоре им удалось выяснить причину смеха. Распахнув ворота коровника, они увидели Мальке, орудующего топором: он высоко вскидывал его над головой и с треском вонзал между ребер заколотой коровы, которая свисала с крюка. Мальке со знанием дела разрубал тушу на куски, в то время как Грот возился со зловонной требухой. Цизениц протянула им бутылку шнапса. Нет, Кеттнер пить средь бела дня не станет, Бернингер, поблагодарив, тоже отказался. Им хотелось выяснить, что произошло. Животное поранилось при переезде на пароме, смертельно поранилось, Мальке и Грот удрученно пожали плечами. Оба разыгрывали простачков, бросая друг на друга печальные взгляды. К сожалению, им ничего не оставалось, как заколоть ее. Оглушительный, гомерический хохот. Наконец Мальке раскрыл карты: прежний председатель смылся, новый еще не вступил в должность, стало быть, парадом командуют пока сами крестьяне. Давай поживем сегодня, братишка, давай поживем, неизвестно, что будет завтра. Корову будем лопать. сегодня вечером всей деревней, старуха Цизениц уже заложила в печь хворост, остальное мясо поделим между семьями, короче, сегодня вечером все званы в дом паромщика на праздник по случаю убоя скотины. С этими словами Мальке снова занес над головой окровавленный топор, но, перед тем как ударить, помедлил и, покосившись через плечо, предупредил:

«Ветеринара найти не удалось. Так что не болтать насчет вынужденного убоя. Как всегда, все останется между нами».

Вот так было в Альтенштайне одиннадцать лет назад, таким вот весельем начался тот день, когда Друскат приехал из Хорбека. Не прошло и двенадцати часов, как веселью нежданно-негаданно настал конец.

Альтенштайн был маленькой деревушкой, в кооперативе насчитывалось человек тридцать, но на праздник по случаю убоя в дом паромщика пришли не все, хотя, наверное, большинство. Среди гостей были Мальке с женой, изнуренной работой женщиной, супруги Хинцпетер, оба работавшие в полеводческой бригаде, Грот, один из убойщиков, со своей супругой, помощник дояра Бернингер с женой, а также еще не женатый Кеттнер — он, правда, не одобрял повод для гулянки, но пришел, потому что хотел побыть с людьми. Под вечер крестьяне с женами потянулись к Топи. Мужчины напропалую курили, чтобы отогнать комаров, которые тысячами роились над осокой. Некоторые супружеские пары, испугавшись блуждающих огней (поговаривали, что кое-кого они уже сбили с пути), двинулись к дому паромщика на веслах. Когда-то в этом доме располагался популярный среди туристов ресторанчик, еще и теперь Цизеницы держали там скромный стол для любителей водных прогулок и не слишком требовательных гостей. Гостиная, отделанная и обставленная прежними хозяевами в старонемецком стиле, давно пришла в запустение. Тот, кому однажды довелось отведать у облаченной в невообразимые тряпки фрау Цизениц, яичницу-глазунью, кому пришлось наблюдать, как она невозмутимо смахивала фартуком со стола пивные лужи, как ленивым движением сгоняла с тарелки мух и, пробурчав «на здоровье», ставила ее перед гостем, — у того невольно пропадала охота заходить сюда вторично.

В тот вечер накануне «праздника» мухи досаждали не слишком, хозяйка опрыскала лавки, столы, тарелки и скатерти мушиным ядом «МУКС», блестящим достижением отечественной химии. Она довольно долго расхаживала по помещению со стеклянной трубочкой во рту и изо всех сил надувала щеки, чтобы ядовитые облака лучше действовали. К ее чести, следует сказать, что куски жаркого она накрыла листами местной газеты. Ее труды не пропали даром — теперь мухи лежали под столом.

Крестьянам это не мешало, они с аппетитом ели и пили все, что было выставлено на стол, главное — всего было вдоволь. Сомнения насчет обстоятельств вынужденного убоя, которые в начале праздника, наверно, обуревали кое-кого, давно рассеялись. Произошло это не сразу, а постепенно, по мере того, как одна за другой пустели бутылки шнапса. Все были веселы и довольны, все смеялись и хвалили хозяйку, которая и в этот вечер не отличалась опрятным видом, но зато, надо отдать ей должное, положила немало трудов на приготовление блюд. Жаркое, как, с наслаждением чавкая, заметила фрау Бернингер, прямо тает во рту, то же подтвердила фрау Грот, хотя, как она заявила, ей больше по душе жареная корейка. Цизениц скромно отвергала похвалы, которые теперь расточали ей со всех сторон. Коровка-то, мол, была совсем молоденькая, потому мясо и нежное. При этом она доверительно переглянулась с Мальке, который одним ударом отправил на тот свет корову, весившую, пожалуй, не один центнер.

Цизениц выпил не больше других, но его развезло, практики не хватало: жена держала его в черном теле. Цизениц попытался поддержать компанию задушевной песней. «Тридцатого мая — конец света, давайте же выпьем за это», — голосил он. В этот момент постучали, и фрау Цизениц, легонько шлепнув своего супруга по губам и призывая его угомониться, крикнула в сторону двери:

«Сетодня закрыто!»

Но дверь все-таки отворилась, и в комнату вошел Друскат.

Откуда он узнал о гулянке в доме паромщика? Как нашел дорогу через Топь? Лишь позднее выяснилось, что кое-кто из женщин был знаком с четой Друскатов. Люди видели, как к их дому утром подъехал грузовик с мебелью. Сначала женщины останавливались просто из любопытства, но потом — ведь смешно стоять сложа руки и смотреть, как другие надрываются, — потом они стали помогать жене Друската расставлять вещи. Молодая женщина казалась исхудавшей и бледной, как выяснилось, она только что оправилась от болезни. Это дело альтенштайнским крестьянкам было знакомо, мужчины не обращают внимания ни на грипп, ни на другие болезни, им только рожать успевай. Вместо того чтобы дать жене отлежаться — переезд. Лучше бы уж фрау Друскат осталась в Хорбеке, Альтенштайн — такая дыра, жить здесь все равно что у черта на куличках, как образно выражается фрау Мальке, супруга дояра, звон церковных колоколов и то уже чуть ли не сенсация, поскольку он нарушает серое однообразие будней. Посудачив немного между собой за расстановкой мебели, они прониклись друг к другу симпатией. Вот так крестьянки и пригласили фрау Друскат — правда, они тогда и не подозревали, что за жаркое уготовано им в доме паромщика.

«А мы видим — свет горит, слышим — поют. Да входи же!» — сказал Друскат и втащил жену в комнату.

Фрау Цизениц потупилась и прошипела своему супругу:

«Это ты, осел, не запер дверь».

Потом она подняла голову, и Друскат обратил внимание на подбородок, состоявший из множества складок.

«Извините, господа хорошие, — произнесла фрау Цизениц, холодно глядя на них, — но мы тут сегодня в кругу своих и, к сожалению, на гостей не рассчитывали. Всего доброго!»

Испугавшись этой злюки, Ирена хотела было уйти, но Друскат крепко держал ее за руку. Кеттнер оказался среди крестьян единственным, кому днем уже довелось разговаривать с Друскатом в конторе кооператива. Он отодвинул свой стул, грузно поднялся и смущенно сказал:

«Минуточку! Да это же Друскат, новый председатель с женой».

Фрау Цизениц бросило в жар, лицо ее вздулось и покраснело:

«Святая Мария, откуда же мне знать», — перекрестившись, сказала она.

«Ничего, ничего».

Друскат подошел поближе и в знак приветствия постучал костяшками пальцев по столу.

«Так мы можем присоединиться?»

Фрау Цизениц с поспешностью, на какую она была только способна, вскочила со стула и вперевалку направилась к шкафу, чтобы достать два прибора. Кеттнер притащил стулья, все потеснились, точно стадо перед грозой, и Друскаты сели. Они сидели за столом обособленно, праздник был нарушен, разговоры как-то сами собой прекратились, и никто больше не смеялся. Нависло тягостное молчание. Они разглядывали друг друга, крестьяне и чета Друскатов, и, кажется, не чувствовали при этом никакой взаимной симпатии. Одни от смущения покашливали, другие, лишь бы что-то сказать, говорили «да», третьи отвечали «вот так-то».

Друскату не хотелось в первый же вечер идти на пирушку, но Ирена настояла. Она ужасно давно не бывала на людях, да и неудобно отказываться от приглашения. В конце концов, чтобы угодить Ирене, он согласился. И вот теперь испытывал неловкость, чувствовал настороженное отношение к себе и знал, что молчать ему нельзя и придется снова разыгрывать оптимиста. Несколько дней назад он поступил так же в присутствии Гомоллы. Итак, вперед! Изобразив на лице дружескую ухмылку, он вдруг хлопнул в ладоши, правда слишком уж громко и весело, и сказал:

«У вас тут прямо как на свадьбе!»

Оглядев собравшихся, он, казалось, удивился, не обнаружив среди них молодоженов.

«А где же невеста? — поинтересовался он. — Ну да не беда, за столом и так сплошь красотки».

Тут некоторые женщины смущенно прикрыли рты ладошками и захихикали: как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым. Одна только фрау Цизениц уловила в комплименте Друската какой-то подвох, как видно, она трезво оценивала собственную внешность, хотя на всякий случай ощупала свою неряшливо заплетенную косу, теперь уже растрепавшуюся, и недружелюбно уставилась на председателя.