Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

При этом слове я весь покраснел от гнева. Что Медора безрассудно вверилась моей чести, это не подлежит сомнению. Но она не напрасно вверилась мне и если бы она была даже того недостойна, я должен был бы оправдывать ее для чести лорда и леди Б… Я заставил замолчать горничную с такой строгостью, что она потупила взор, будто в самом деле испугалась меня, и вышла, с поддельным, а может быть, и с истинным смущением.

Я жалел, что она не показала, хотя бы для вида, что раскаивается в словах своих: я не так сурово расстался бы с ней, Она так пеклась обо мне во время моей болезни, что я обязан ее поблагодарить, и мне не случилось еще сделать это, потому что она исчезла из дворца прежде моего отъезда из Рима.

Кроме

того, хотя я и невысокого мнения о ней, но должен, однако же, сознаться, что черты ее лица и ее манеры мне очень нравятся. Я слышал, как она до самой полуночи разговаривала с Мариуччией в чулане на чердаке, возле моей комнаты. Я не мог да и не хотел подслушивать их длинной беседы, но я заметил по тону их разговора, то повествовательному, то веселому, что Даниелла не слишком беспокоится о судьбе своей. Продолжительность этой спокойной болтовни доказывала, что племянница не была под слишком строгим надзором. Наконец я услышал, как отворили дверь, как кто-то сходил по деревянной лестнице, ведущей вниз с этажа, на котором помещаюсь я и Мариуччия, как заскрипела решетка загородки, выходящей на грязную и гористую улицу, прозванную пресловутым именем Via Piccolomini.

Глава XIII

3-го апреля.

Сегодня, в шесть часов утра, меня разбудили звуки грудного, нежного голоса, который звал с надворья Розу, старую тетку и служанку Мариуччии. В способе зова выражалась вся певучесть итальянского языка. Когда мы хотим, чтобы нас слышали издали, то усекаем первый слог и продлеваем звук на последнем; здесь, напротив того, ударение падает на начальный слог, и имя Розы, крикнутое или, правильнее, пропетое в октаве нисходящей гаммы, звучало очень мелодично. Протерев глаза и окончательно проснувшись, я узнал голос stiratrice, встал и, взглянув из-за занавески моего окна, увидел ее на улице, в руках с красивым брасеро античной формы, светло выполированным. Через несколько минут Мариуччия выглянула в окно и потянула одну за другой две бечевки. Решетка сада отворилась, а потом дверь входа в дом, и Даниелла вошла.

Через полчаса Мариуччия вошла ко мне с упомянутым мной брасеро, наполненным жаром.

— Ну, теперь вы не будете зябнуть, — сказала она. — Жаровня, что у нас внизу, слишком велика для вашей комнаты; у вас болела бы голова от нее, и племянница не позволила мне вчера внести эту жаровню к вам, но у нее нашлась поменьше, вот она.

— И она лишается своего брасеро ради меня? Этого я не позволю.

Я позвал Даниеллу, которая распевала на соседнем чердаке.

— Вы слишком добры ко мне, — сказал я ей. — Я уже не болен, и вы балуете человека, который стал вам докучной и неприятной помехой в жизни. Я вас дружески, братски благодарю за это внимание, но прошу вас сохранить для себя эту жаровню; в эту пору года она может еще быть пригодна для вас.

— Что мне с ней делать? — отвечала она. — Я только на ночь возвращаюсь домой.

И не дожидаясь моего ответа, она сказала Мариуччии, что завтрак мой готов, и что она сейчас подаст его.

— Не замешкайтесь, — прибавила она, — приходите поскорей вниз, если не хотите, чтобы яйца переварились, как вчера.

И с этими словами она легко сбежала по лабиринту деревянных крутых лестниц, ведущих к каменным сходам нижних этажей.

— Как вчера? — спросил я Мариуччию, которая принялась прибирать в моей комнате. — Разве ваша племянница была здесь вчера утром? Так она каждый день к вам приходит?

— А то как же? У нее еще немного работы; что было, перешло в другие руки во время ее отсутствия. Но ей недолго сидеть сложа руки; ее все любят и, нечего сказать, она славная мастерица. А пока она помогает здесь мне, как бывало и прежде делывала. Она славная девушка, очень ко мне привязана, а какая живая, словно бабочка; кротка, как дитя,

и добра, как ангел. Разве вам неприятно, что она вертится здесь около меня? Это вам ни копейки стоить не будет; она прислуживает мне, а не вам.

Мне показалось, что все это заранее сговорено, и мне ничего более не оставалось, как принять настоящее положение дел в той мере, в какой оно, по-моему, могло быть принятым. Завтрак подала мне Даниелла. Ее чистоплотность, менее подозрительная, чем чистоплотность тетки, живость ее и ее нежное внимание ко мне были бы очень по душе, если бы в эту душу не закралась какая-то недоверчивость, которая ставила меня в оборонительное положение. В ее обращении со мной явно был заметен вызов, но вызов нежный и почти материнский, который, помимо моей воли, более трогал меня, чем льстил мне. Я решился выяснить это, и когда она нагнулась, чтобы подать мне кофе, а ее щека почти касалась моей, я от всего сердца выдал ей поцелуй, на который, она, как казалось, напрашивалась.

Она покраснела и задрожала, будто вовсе не ожидала этого. Это меня удивило. Я полагаю, однако, что недаром же она гризетка, итальянка, и притом хорошенькая, недаром рыскала два года по свету в звании модной горничной, и, вероятно, с ней случались и более серьезные приключения. Итак, чтобы избавиться раз и навсегда от всякого комедиантства с ее и с моей стороны, я счел нужным задать ей вопрос:

— Я вас оскорбил?

— Нет, — отвечала она мне без малейшей запинки и обдав меня самым роскошным из своих взглядов.

— Я огорчил вас?

— Нет.

— Так я могу надеяться…

— Всего, если вы меня любите, и ничего, если не любите меня.

Это было сказано так решительно, что я был поражен ее ответом.

— Что вы подразумеваете под словом любить? — спросил я.

— Разве вы не знаете значения этого слова?

— Я никогда не любил.

— Почему?

— Потому, вероятно, что мне не удавалось встретить женщину, достойную такой любви, как я понимаю это чувство.

— Вы, верно, не искали?

— Любви не сыщешь, если бы и вздумалось искать ее. Ее встречаешь иногда вовсе неожиданно.

— Стою ли я, по-вашему, такой любви, как вы ее понимаете?

— Как это знать?

— Вот уже полмесяца, как вы меня знаете.

— Но я знаю вас не более, чем вы меня.

— Так вы думаете, что для любви нужно знать друг друга лет пятнадцать? Другие не то говорят.

— Вы не ответили на мой вопрос. Что понимаете вы под словом любить?

— Принадлежать друг другу.

— Надолго ли?

— На все время, пока любишь.

— У каждого своя мера верности. Я не знаю своей; как велика ваша?

— Я тоже не знаю.

— То есть, вы еще не имели случая испытать ее? — сказал я очень серьезно, думая про себя: «Рассказывай другим, голубушка!»

— Я не имела случая испытать свою верность, потому что никогда не знала взаимной любви.

— Будем друзьями — это вас ни к чему не обязывает; расскажите мне, как это было?

— В первый раз это случилось здесь; мне было тогда четырнадцать лет. Я любила… Тарталью.

— Тарталью! — но я должен был давно догадаться.

— Это было так глупо с моей стороны; он и тогда был такой же отвратительный, как и теперь. Но я чувствовала потребность любить. Он первый заговорил со мной о любви, как говорят с взрослой девушкой, а мне надоело быть ребенком.

— Хорошо; по крайней мере, вы откровенны. И… он был вашим любовником?

— Мог бы им быть, если бы искуснее меня обманывал; но у меня была приятельница, за которой он ухаживал в то же время и которая открыла мне это. Поплакав вдоволь, мы поклялись друг другу презирать его и смеяться над ним; а так как у нас еще было немножко ревности, мы то и дело указывали друг другу на его безобразие и глупость, и так хорошо вылечились от любви, что после не только не могли смотреть на него, но даже и говорить о нем.

Поделиться с друзьями: