Даниелла
Шрифт:
Этот садик или, точнее, этот тоннель, образованный вьющимися розами, не огорожен никаким парапетом; цемент расшатавшихся камней скрипел под ногами, и, признаюсь, меня бросало в дрожь при мысли, что сделалось бы со мною, если бы я увидел, как любимая мною женщина нагнулась за черту площадки или только села на надгробный камень, прислоненный к ненадежному переплету из римского тростника, по которому взбираются резвые побеги вьющихся роз.
Я присел на эту скамью, чтобы отдать себе отчет в этом внезапном и сильном ощущении, овладевшем мною, или, вернее, преодолеть его, но с каждой минутой биение сердца становилось чаще и, что бы то ни было, желание или сердечная склонность, прихоть или симпатия, только я чувствую себя под властью чего-то неотразимого.
Наконец мне удалось несколько собраться с мыслями. «Если, — думал я, — Даниелла действительно здесь живет, и если она девушка честная, не должен ли я воздержаться от посещения ее жилища, что могло бы принести ей и огорчения, и опасность!
Я остановился однако же на другом решении, довольно безрассудном: я решил как можно тщательнее осмотреть внутренность этого грязного здания, где, как я полагал, живет щеголеватая субретка мисс Медоры, в какой-нибудь гнусной конуре. «Когда я увижу там, — думал я, — ту отвратительную нечистоту, которая отгоняла меня и от более сносных здешних домов, я исцелюсь от моей причуды, и она не будет более опасна ни для спокойствия Даниеллы, ни для моего собственного».
С этими мыслями я опять сошел с площадки на лестницу и продолжал идти вверх. До сих пор эта лестница действительно была общественным путем сообщения, то есть службой или принадлежностью восьми или десяти смежных домов, расположенных так близко к краю обрыва, что они не могли иметь другого выхода.
Лестница, вся из песчаника, на нескольких плитах которого сохранились римские надписи, становилась все круче, уже и темнее. Кое-где встречал я на пути площадки и приставные лесенки, которые вели к дверям за висячим замком. Сквозь щели этих дверей видна была иногда внутренность жилищ; это были отвратительно грязные комнаты, в которых стояли одна или несколько больших кроватей, более или менее изломанные соломенные стулья и неисчислимое множество горшков и другой глиняной посуды, составляющей здесь хозяйственную утварь.
В другой, более обширной комнате, также пустой и запертой на замок, я увидел большой стол, несколько утюгов и жаровен. «Здесь, — подумал я, — должна быть мастерская моей гладильщицы». Помещение это было до того пусто, что нельзя было ничего заключить об обычной опрятности этой безмебельной квартиры.
Я продолжал свое восхождение и везде встречал запертое жилье. «Что за причина, — думал я, — что в этом доме, очевидно обитаемом, я не встретил до сих пор ни одной человеческой фигуры, не слышал ни одного живого слова». Просунув голову в один из просветов лестницы, я заглядывал в растворенные окна соседних домов — и все дома были тоже пусты, во всех царствовала глубокая тишина, хотя тряпки, развешанные по веревкам, и щербатые кувшины и кружки на окнах доказывали, что эти здания еще не были покинуты жителями на жертву разрушению, которое им угрожает. Наконец, я вспомнил, что Мариуччия говорила мне о каком-то знаменитом проповеднике из братства капуцинов, который должен в это самое время говорить проповедь в одной из церквей города, и тогда только догадался, почему все дома опустели и для чего Даниелла так принарядилась. Не подлежало сомнению, что все здешние жители пошли на проповедь, и я, не опасаясь, мог продолжать мой осмотр. «Звон колокола, — думал я, — предупредит меня, когда настанет время убираться отсюда подобру-поздорову».
Успокоенный в этом отношении, я, наконец, добрался до последнего этажа. Дверь с испорченным замком сама собой отворилась от легкого прикосновения моей руки. Лестница еще продолжалась, но это была уже деревянная винтовая лесенка без перил. Если здесь жила не Даниелла, то какое-нибудь таинственное существо, которого привычки и потребности удобств разительно отличались от всего, что я видел в этом вертепе, потому что ступени верхней лестницы были прикрыты тонкой, чистой плетенкой из тростника, а в пробои двери вместо замка продета была розовая ленточка и кокетливо завязана в бантик.
Я решился постучать, никто не отозвался на этот стук. Я колебался, развязать ли ленточку, которая казалась мне знаком доверия, достойным всякого уважения; но этот бантик мог быть также вывеской какого-нибудь подозрительного приюта. Любопытство превозмогло, я вошел.
Это была просторная комната, во всю длину и ширину верхних стен дома. На стенах комнаты, выбеленной известью, висело распятие, сосуд со святой водой из древнего фаянса и несколько гравюр религиозного содержания. Гипсовая статуэтка ангела стояла в маленькой нише у изголовья кровати, над которым воткнута была освященная верба, еще совершенно свежая. Белая, чистая постель; пол, покрытый плетенками; два стула местного изделия из плетенной соломы, с наивной позолотой на спинках; туалетный столик, накрытый салфеткой, обшитой широкими бумажными кружевами; светлое зеркало, мелкие принадлежности туалета, доказывающие тщательную, даже изысканную заботливость о себе хозяйки; большие букеты цветов в глиняных вазах, служивших, быть может, погребальными урнами древним обитателям страны; кисейная занавесь, еще не обрубленная, у единственного в комнате окна; какая-то благоухающая атмосфера старательной опрятности и целомудренной чувственности, вот что представилось мне в приюте гладильщицы, по-видимому, только что прибранном.
Но
точно ли я в ее жилище? А если в ее, то разве я не могу ожидать, что вслед за мною придет какой-нибудь покупатель, которому известно постыдное значение розовой ленточки? Может ли быть, что пригожая девочка, с такими вольными приемами в обращении и таких свободных правил, девушка, сказавшая мне: «Надейтесь все получить, если вы любите меня», жила здесь, как святая в храме невинности, посреди смиренных затей маленького женского кокетства, не помышляя воспользоваться превосходством своего ума, своей роскоши, своих манер перед прочими здешними девушками? Верить в добродетель, даже только в бескорыстие фраскатанской гризетки, не было бы это, как утверждает Брюмьер, верхом донкихотства?Но какое мне до всего этого дело? К чему это тревожное недоумение? Зачем искать весталку в девочке с искушающим взором, со сладострастной поступью? Не довольно ли убеждения, что она, говоря относительно, столько же заботилась о своей юной красоте, как мисс Медора? Встретить такое стремление к цивилизованной жизни в итальянке ее сословия есть уже такой клад, которым нельзя пренебрегать.
Эти философские выводы довели меня до невыносимой грусти. Я сел у окна на раскрашенном и раззолоченном стуле. Перед окном, из расселины камня, поднимался куст petunia; в промежутках белых цветов этого растения взор мой падал в бездну отвратительной cloaca, куда стремились ручьи помой и навозной воды. А между тем, на высоте, где я находился, свежий ветерок, струясь поверх этих зловонных испарений, был проникнут ароматом цветов и этой комнаты. Роскошная зелень утесов и развалин заботливо прикрывала эту мерзкую сточную яму, а неизмеримый свод неба, возвышающийся над римской Кампаньей и над синими горами далекого горизонта, был так чист, так ясен, что мысль о пороке не в силах была сойтись с мыслью об обитательнице этой воздушной кельи.
«Вот, — подумал я, отторгаясь от овладевшего мною очарования, — это светлое небо и грязные развалины, эти роскошные цветы и зловонные бездны нечистот, эти упоительные взоры и развращенные сердца — не вся ли тут Италия, эта дева, предающаяся объятиям всех на свете разбойников, эта бессмертная краса, которую ничто не может истребить, но зато ничто не в состоянии очистить?»
Звон колокола возвестил, что народ выходил из церкви. Когда я собирался уйти из этой комнаты, еще не вполне уверенный, точно ли то была комната Даниеллы, взор мой обратился на предмет, не замеченный мною до того времени, который доказал мне, что я действительно находился у Даниеллы, и вместе с тем открыл мне трогательную тайну. В нише, в которой стоял ангел-хранитель, я заметил камень странной формы: это был один из маленьких конусов серной лавы, отломленный мною на дороге в Тиволи. Я, быть может, не узнал бы этого обломка, если бы в одном из пористых отверстий не был воткнут засохший цветок барвинка, который я сорвал близ храма Сивиллы. Медора взяла у меня этот цветок и бережно завернула в бумажку, что я приписал тогда английской сентиментальной любви к Италии. Она также выпросила у меня конический отломок сальфатары, и я нашел на нем надпись с означением дня прогулки. Я предположил непременно разведать, похитила ли у нее Даниелла эти вещицы или подняла их в мусоре, но как бы то ни было, я был тронут, видя их у ее изголовья, как вещи для нее священные, и в этом, казалось мне, заключался красноречивый ответ на все мои подозрения. Да, как только мы уверены, что женщина любит нас, то уж тотчас же, само собой, очищается она в нашем воображении, какими бы ни смущалось оно подозрениями.
Отдаленные звуки голосов, фальшиво певших церковные стихиры, снова дали мне знать о приближении посторонних. Я завязал было по-прежнему розовую ленточку, но потом, увлеченный сердечной прихотью, снова развязал ее, вошел в комнату и надел на маленький вулкан античное колечко, купленной мною в columbarium di Pietro. Потом я поспешил выйти, сбежал с лестницы и был уже в середине города, прежде чем обитатели этих мест взобрались на высоты оврага.
Проходя улицу Tomba di Lucullo (говорят, что древняя башенка, застроенная в стенах одного из городских домов, гробница Лукулла), я увидел, откуда раздавалось слышанное мною пение. Полсотни ребятишек обоего пола, стоя на коленях в грязи, голосили перед тремя свечами, горевшими перед изображенной на стене Мадонной. Я готов был пройти мимо, не обращая внимания на эту церемонию, как туда же подошли несколько молодых девушек с цветами, которые они втыкали в отверстия решетки из желтой латуни, охраняющей это место. Даниелла была в числе этих девиц, но голос ее исчезал в этой разноголосице, и мне не удалось узнать, так ли фальшиво она поет, как и другие. Она увидела меня и, улыбаясь, следила за мною взором, но не переставая петь и не отходя от своих подруг.
Я не хотел останавливаться под пыткой любопытных взглядов, видя, что набожная церемония не мешала красавицам перешептываться между собой, и возвратился домой, не сказав гладильщице ни одного слова. Вот уже два дня как мы не разговаривали, что мне кажется довольно странным после нашего тогдашнего разговора. Кажется, она не на шутку рассердилась на меня; я решился спросить Мариуччию, почему ее племянница больше к ней не приходит, она отвечала мне: «Даниелла навещает меня, когда вас нет дома».