Даниелла

— Полного уединения не существует. Но мы не хотели мешать удовольствиям вашего tete-a-tete. В другое время моей жизни, может быть, я был бы менее скромен; но, находясь сам в положении страстно влюбленного…

Зевота, произведенная пищеварением, так забавно прервала князя на слове страстно, что я чуть не расхохотался.

— Вы думаете, что он шутит? — сказал доктор, заметив мою улыбку. — Совсем нет! Этот ленивый, больной, пресыщенный, изнеженный, этот добрейший князь до сих пор еще предается романическим страстям; и в настоящее время… Впрочем, вот ясное доказательство тому, — прибавил он, показывая на треснувшие своды, — мы сидим теперь в погребе, который каждую минуту готов на нас рухнуть. Я приехал сюда затем, чтобы обнять свою мать, и в мире нет другой женщины, которая бы заставила меня провести хоть три дня без солнечного света; а он, при своем плохом желудке, при своей привычке к роскоши и при своей изнеженности, способен провести здесь три года в надежде победить нерешительность своей возлюбленной! Слава Богу, она, наконец, решилась на похищение, и вас, любезный друг, завербуют в гвардию «укутанной принцессы», то есть, я хотел сказать украденной [7] ! Посмотрим, князь, какой чин дадите вы нашему молодому артисту в армии божественной…

7

В подлиннике при этом происходит игра слов: voilee и volee.

— Не пейте более, доктор, — заметил князь с некоторым неудовольствием, — вы чуть-чуть не назвали ее!

— О, нет! — сказал доктор, показывая пантомимой, что запирает себе рот. — А с каких, однако, пор доктор не может безнаказанно опорожнить все бутылки, которые помещаются на столе?

— Что касается до чина, — снова начал князь, — я сейчас же произвел бы нашего нового друга в полковники, потому что он уже показал себя. Знаете ли вы о том, что ваше приключение на via Aurelia наделало шуму, не скажу в Риме, в этом огромном вместилище, где человеческий голос скорее замирает, чем здесь, но в той привилегированной сфере, где можно говорить о чем-нибудь, хотя бы, например, о происшествиях на больших дорогах. Вы, кажется, хорошо отделали одного полицейского агента, который вместо исполнения своей обязанности грабил путешественников. Его побранили, пригрозили и простили, потому что это был драгоценный человек для ловли беглецов. Ему-то поручено следить за нами; но он при этом не забыл своих личных дел и постарался отомстить вам ложными доносами.

— Нам говорили, — сказал доктор, — о некоем Мазолино, и потом еще об одном скоте ejusdem farinae, который подстерегал и вас, и следил за нами, но нам удалось обмануть его. Кажется, его называли Тарталья.

— Эччеленца, — отозвался Тарталья, который усердно занимался перемыванием стаканов в фонтане, и, услыхав свое имя, думал, что его кличут.

— А, так это он? — воскликнули с хохотом князь и доктор.

— Да вы, господин Вальрег, терпите подле себя самую отъявленную каналью в целом здешнем краю.

Напрасно я старался уверить их в преданности ко мне Тартальи; слова доктора услыхал повар Орландо, который воскликнул в свою очередь:

— Cristo, если б я не боялся испортить яичницу, я бы затопил печь этим негодяем!

— Шпион, шпион! — заревел басом поваренок.

— Шпион! — подхватил тенором камердинер.

— В воду, в воду его! — запищал грум Карлино.

Эта мысль всем понравилась. Человек, которого я видел около лошадей и который оказался слугой доктора, присоединился к прочим; в одно мгновенье Тарталья был схвачен и отнесен к большому резервуару, куда хотели погрузить его. Вынужденный вмешаться в это дело, я не без труда успел выручить его. Когда я объяснил причины моего доверия к нему, князь удостоил его помилования, что возбудило против меня ропот всей его прислуги.

— Оставьте его! — сказал доктор, — Через два часа нас здесь не будет. Этот негодяй, хочет не хочет, должен будет следовать за нами до тех пор, пока мы не переступим за границу.

— Да, да, за границу, достопочтеннейшие господа! — воскликнул Тарталья, не помня себя от страха. Однако он сумел обезоружить доктора, который хотел дать ему несколько ударов хлыстом, в угоду недовольной прислуге. Тарталья рассмешил его своими уморительными минами и жалобами вроде Санчо Пансы.

— Боже милосердый, — хрипел он, как удавленный, — я собирался так хорошо пообедать! А эти добрые господа, да благословит их небо, совсем прогнали мой аппетит, и вот я должен буду голодать нынешний вечер, тогда как вовсе не имел желания поститься.

— Уверяю вас, — сказал я князю, — что если он сдержит свое слово, то уже довольно будет наказан. Что касается до опасений, возбуждаемых им, то я желал бы их уничтожить, и даю честное слово разбить голову Тарталье, если он во время вашего бегства сделает хотя бы малейшую попытку изменить вам или даже сделает какую-нибудь неосторожность.

Несмотря на мои торжественные обещания, Тарталью, по приказанию доктора, вздернули в какую-то стенную нишу, футов на двадцать от земли, и потом убрали лестницу.

Он довольно благодушно принял эту штуку, потому что мог свободно расположиться в нише, не опасаясь головокружения. Через час ему удалось своими комическими жалобами до того развеселить слуг, что они на вертеле переправили к нему остатки своего обеда.

К великому отчаянию Орландо, этот случай был причиной того, что яичница испортилась; но он утешился во время десерта удачным исполнением одного блюда, наверху которого красовался сахарный попугай.

К десерту пришел мызник Фелипоне, которого именно и ожидал четвертый прибор. Он не хотел, чтобы заново подавали кушанья, потому что он пообедал. Жена его оставалась при синьоре, которая приготовлялась к отъезду и хотела прийти сюда уже перед самым отъездом, чтобы выпить только чашку чаю. Таким образом, я узнал, что дама, которая готовилась к похищению, скрывалась в одной из маленьких вилл, за кипарисной аллеей, по другую сторону дороги, которая вела во Фраскати, что давало князю возможность видеть ее каждый день у Фелипоне. Но с тех пор, как началась блокада, эти свидания становились все реже и затруднительнее, потому что за мызником присматривали.

Заметив меня, он, казалось, удивился, но ему объяснили причину моего присутствия и представили меня, как еще одного приятеля, которому также надобно было помочь бежать.

— Так, — сказал он, смотря на меня благосклонно, — это наш молодой живописец, обитатель казино, возлюбленный…

Я схватил его за руку, он улыбнулся и замолчал.

Через минуту, в то время, как князь и доктор занялись разговором, я шепнул на ухо фермеру:

— Здорова ли она?

— Ничего. До сих пор ей хорошо, — отвечал он, — но завтра ей будет хуже, когда она узнает о вашем отъезде.

— Как вы думаете, могу ли я видеть ее сегодня вечером?

— Нет, решительно невозможно, в садах везде расставлены солдаты.

— Но разве вы тоже в блокаде?

— Нет, я могу завтра идти в виллу Таверна. Что ей сказать от вас?

— Что я остаюсь и жду ее выздоровления, потому что она моя жена перед лицом Бога!

— Все это очень хорошо, соглашусь ли еще я на это, — сказал добряк, засмеявшись, — я ведь служу ключом к terrazzoni; чтобы вы не умерли от чахотки, надобно будет доставлять вам съестные припасы. Но об этом что толковать? Я не люблю госпожу Оливию: она persona sofistica, но вас я люблю за Даниеллу, которая мне крестница; она праведная девушка, люди еще мало знают ее, и вы хорошо делаете, что любите ее, как честный человек.

С той минуты я почувствовал дружеское расположение к доброму Фелипоне. Это был плотный, приземистый мужчина с круглым лицом и курчавыми волосами. Его физиономия постоянно улыбалась, даже и в то время, когда он говорил о чем-нибудь серьезном, но то была не улыбка тупоумия, а какая-то беззаботная, симпатичная веселость… Мне стало досадно на доктора за то, что он обманывает эту открытую, доверчивую душу, хотя он и оправдывал себя по-своему, представляя невозможность возмутить подозрениями тихое спокойствие этой счастливой человеческой натуры.