Дантон

Давая свою характеристику, Дантон не поскупился на краски:

— Природа наделила меня атлетическими формами и лицом, суровым, как свобода. Я имел счастье родиться не в среде привилегированных и этим спас себя от вырождения. Я сохранил всю свою природную силу, создал сам свое общественное положение, не переставая при этом доказывать как в частной жизни, так и в избранной мною профессии, что я умело соединяю хладнокровие и разум с душевным жаром и твердостью характера!..

После такого не слишком скромного, но весьма веского вступления Дантон обращается к благонамеренным буржуа. Он знает, что те до смерти напуганы республиканским и демократическим движением прошедшего лета. И он знает, как их успокоить.

Он, Жорж Дантон, всегда боролся за легальность, он никогда не отступал от буквы и духа закона. Его хотят наделить репутацией беспокойного человека? Это недоразумение. Разве он принимал какое-либо участие в деле с пресловутой петицией? Разве он был на Марсовом поле 17 июля? Нет, все знают, что он неизменно стоял на страже порядка.

— Я выбран для поддержания конституции, — поясняет Дантон, — и должен следить за исполнением законов. Я сдержу свои клятвы, исполню свои обязанности, всеми силами поддерживая конституцию, только конституцию, потому что это значит в одно и то же время защищать равенство, свободу и народ…

Оратор готов даже объясниться в любви Людовику XVI, ибо, поскольку король предан конституции, долг каждого патриота быть преданным королю!..

— Итак, господа, — заключает он эту часть своей речи, — я должен повторить, каковы бы ни были мои личные взгляды на людей и на события во время пересмотра конституции, теперь, когда она подтверждена присягой, я определенно выскажусь за смерть того, кто первый осмелится святотатственно поднять на нее руку, будь это даже мой друг, мой брат, мой собственный сын…

Кажется, дальше некуда. Монархическая лояльность декларирована и доказана. Собственники и робкие могут ни о чем более не беспокоиться.

Но тут оратор вдруг вспоминает о революционном народе, о боготворящих его плебейских массах, на которые — он знает это — ему неоднократно придется опираться в будущем и поддержки со стороны которых он ни за что не хочет терять.

И он, буржуа, внезапно обращается к санкюлотам.

— Я посвятил, — прочувствованно заявляет он, — всю свою жизнь народу, который больше не будет подвергаться нападениям, которому больше нельзя будет безнаказанно изменять и который скоро очистит землю от всех тиранов, если они пойдут по тому пути, по которому шли до сих пор. Я готов погибнуть, защищая дело народа, если это будет нужно. Ему одному принадлежат мои последние желания, он один заслуживает их. Его ум вывел его из жалкого ничтожества, его ум и мужество дадут ему вечность!..

В этой речи — весь Дантон. И если бы он за всю свою жизнь не произнес больше ни слова, то сказанного достаточно, чтобы определить его символ веры.

Речь 20 декабря вызвала значительное возбуждение в Париже. Ее приветствовали, ей аплодировали, о ней и об ее авторе писали в газетах. Многие осторожные политики все отчетливее начинали понимать, что они действительно напрасно боялись этого «бешеного», ибо он вовсе не «бешеный», а всего-навсего искатель золотой середины, того промежуточного статуса, при котором и волки бывают сыты и овцы остаются целы. А что касается до его диких выходок и трескучих фраз, то все это, в сущности, не так уж и страшно…

Бриссо или Робеспьер?

В новой должности Дантон проявлял себя слабо. Его шеф Манюэль, человек весьма энергичный, оставлял мало дела своему второму заместителю. Жорж получал шесть тысяч ливров жалованья и был вполне этим доволен. Все свое время он отдавал Якобинскому клубу. Но и здесь зимою 1791/92 года обстоятельства сложились так, что ему, человеку действия, снова приходилось смотреть, лавировать и выжидать. Жизнь поставила перед ним вопрос, на который он сразу не смог ответить.

Вопрос сводился к выбору: Бриесо или Робеспьер?

Эта дилемма имела свою историю.

Экономический подъем, воодушевивший было Францию весной 1790 года, оказался недолгим. За ним последовал спад, который к концу 1791 года поставил страну в весьма бедственное положение.

Все расширявшаяся эмиграция придворной знати серьезно понизила спрос на предметы роскоши. Резкое сокращение их производства привело к закрытию сотен мелких предприятий. Одновременно были сведены почти на нет строительные работы. Тысячи тружеников оказались выброшенными на улицу и лишенными всяких средств к существованию.

В поисках выхода из кризиса правительство стало на путь увеличения выпуска бумажных денег. Ассигнаты, стремительно падая в цене, приводили к дороговизне, прежде всего к вздорожанию продовольствия и предметов первой необходимости. Все труднее становилось с хлебом. Совершенно исчезли сахар, чай и кофе.

Все это било по народу, по бедноте, по санкюлотам революции, по тем самым людям, которые несли на себе всю тяжесть классовых битв.

Народ сопротивлялся.

Усиливались волнения ремесленников и рабочих, вновь подымались крестьяне. В Законодательное собрание сыпались петиции, требующие установления твердых цен на продукты и обуздания спекулянтов. Но Законодательное собрание было глухо к подобным призывам. Вместо хлеба и сахара оно посылало войска, вместо ограничения оптовиков и спекулянтов оно оказывало им всяческое покровительство.

Да и могло ли быть иначе? Ведь новое Собрание представляло интересы именно тех слоев, на которые жаловался народ!..

Согласно декрету, проведенному в свое время по инициативе Робеспьера, ни один из членов Учредительного собрания не мог быть переизбран в новую Ассамблею. Это в известной мере ущемляло фельянов: их ведущие лидеры Варнав, Ламет и другие оказались за бортом верховной власти.

И все же Законодательное собрание, избранное активными гражданами, должно было стать и действительно стало оплотом крупных собственников. В нем, правда, почти не оказалось «бывших» — епископов и дворян. Изменился и состав буржуазии: если в прежнем Собрании господствовали землевладельцы и финансисты, то сейчас тон задавали более активные торговые и промышленные слои. Из их представителей и составилась левая Законодательного собрания, которую назвали партией Бриссо, или Жирондой [24] .

24

По имени департамента Жиронды, откуда происходили многие ее лидеры.

Эта левая была не столь многочисленной, сколь шумной. И не удивительно: в нее входили адвокаты, журналисты, прежние муниципальные чиновники — все люди не без талантов и не без претензий.

Какие среди них подвизались ораторы! Пьер Верньо, человек внешне робкий и мешковатый, на трибуне преображался в сущего демона. Он импровизировал не хуже Мирабо или Дантона, он мог таким образом повернуть любой вопрос, что черное становилось белым, а белое — черным. От Верньо не отставали его друзья: изворотливый Инар, едкий Гюаде и осторожный Жансонне; в целом здесь можно было насчитать добрый десяток первосортных говорунов.

Правда, тот человек, которого все эти деятели считали если не вождем, то по крайней мере идеологом, духовным отцом своей партии, вовсе не блистал красноречием. Пьер Бриссо на трибуне появлялся редко и лишь в случае особой нужды. Но зато…

Зато он показал себя непревзойденным мастером в искусстве совершенно иного рода.

Современники придумали оригинальный глагол: «бриссотировать». Это значило «интриговать».

Во времена достаточно отдаленные Пьер Жан Бриссо прибавил к своему имени фамилию «де Варвилль». Бриссо де Варвилль! Это хорошо звучало и, главное, намекало на потомственное дворянство.