Дар дождя

– Он – барристер в Куала-Лумпуре. Ему сорок семь.

– О боже! – поддразнил я ее. – В таком случае мы обязаны включить его в список.

– Я так рада, что мы это затеяли, – сказала Изабель, когда мы вышли из «Притчардз», где она выбирала столовые скатерти. Я взял выходной, чтобы ей помочь.

– Да, мы уже сто лет не устраивали ничего грандиозного.

– Я еще и об этом, – сказала она и провела рукой между нами. – О том, что мы делаем это вместе.

– Да, ничего так. Хотя у меня есть занятия поважнее.

Я напустил на себя отстраненный и скучающий вид, но долго не выдержал, и мы расхохотались.

До обеда оставался еще час, и мы решили зайти в бар «Азиатского и восточного отеля» на аперитив. Вошли, и я огляделся по сторонам, гадая, здесь ли еще Эджком. С тех пор как мы оставили его в номере с ледяным компрессом, уже прошла почти неделя. Мне очень хотелось обсудить его предложение с Изабель, но предупреждение Эджкома было недвусмысленным.

Сестра выбрала столик на веранде, поближе к морю. Деревянные жалюзи были подняты, и ветер с солнцем играли у нас на коже, как смешанный из воздуха и света бальзам.

«Азиатский и восточный» принадлежал братьям Саркис, двум армянам, которые также владели отелем «Раффлз» в Сингапуре. Отель мог по праву гордиться списком постояльцев, включавшим Ноэля Коварда и Сомерсета Моэма.

– Он бывал у нас в гостях, – сказала Изабель. – Помнишь?

– Кто? – Я оторвался от меню и мыслей от Эджкоме.

– Сомерсет Моэм, дурачок. Ты меня не слушаешь. Отец устроил в его честь небольшой ужин, и я так расстроилась, что потом он о нас ничего не написал. Наверное, решил, что мы слишком скучны, чтобы тратить на нас слова. Ты тогда был еще маленьким.

– Согласен. Мы – самая скучная семья в городе!

Мы смотрели, как кучка детворы плавает в море под бдительным надзором своих ама и сидевших под широкими зонтиками в традиционных черно-белых блузе и штанах – самфу. Радостный детский смех разносило ветром, и я нашел его заразительным.

– Тебе надо всегда быть таким, – сказала Изабель.

Я отвернулся от моря.

– Каким «таким»?

– Таким, как сейчас. В последнее время ты стал счастливее. Не знаю, как это описать, но ты стал больше одним из нас.

– Я всегда был частью семьи, – сказал я, внезапно почувствовав отторжение.

– Нет, ты всегда держался на расстоянии. Наверное, тебе было трудно после смерти тети Лянь, – сказала она, имея в виду мою мать.

Мои родители поженились в двадцать втором, когда Изабель было всего четыре года, и моя мать заботилась о ней с Уильямом, пока не умерла в тридцатом. Эдвард так и не оттаял, но Изабель как-то сказала, что Юйлянь была матерью больше для нее с Уильямом, чем для меня, потому что они, по крайней мере, были уже достаточно взрослыми, чтобы ее запомнить.

– У меня о ней остались только обрывки воспоминаний.

Она покачала головой и моргнула.

– У меня о моей настоящей маме даже обрывков воспоминаний нет. Мне так странно видеть дома все эти ее фотографии и портреты и тебе, наверное, тоже. По-моему, так даже лучше, по крайней мере, я не скучаю по тому, чего не помню.

В ее голосе прозвучала неожиданная горечь, и я на минуту задумался над словами сестры. Меня потрясла ее язвительность. И увидел ее такой, какой она была на самом деле, смятенная собственной необъяснимой злостью, пытавшаяся задавить злость выдуманной личностью: всегда готовой посмеяться, постоянно подыскивающей, чем бы интересным заняться, всегда старавшейся быть в центре внимания.

Я покачал головой:

– Ничем не лучше. Какова бы ни была наша потеря, каких бы воспоминаний нам ни хватало, внутри всегда останется пустота.

Она покатала бокал вина между ладонями, словно гончар, придающий форму своему творению.

– Может быть, ты и прав. Память – коварная штука. Когда я сказала, что у меня нет воспоминаний о маме, я имела в виду, что не помню ее здесь, – она коснулась рукой лба, – но тем не менее… – Ее руки вернулись к бокалу, продолжая придавать ему форму.

– Но тем не менее ты помнишь ее здесь, – сказал я, кладя руку на сердце.

Я остановил ее руки и крепко, едва не разбив бокал, сжал их, почувствовав сквозь плоть твердость стекла..

– Изабель, это не воспоминания. Это любовь.

Она снова заморгала и провела пальцами по глазам, пряча слезы. За эти несколько минут мы открылись друг другу больше, чем за предыдущие несколько лет. Было ли это частью взросления – то, что мы наконец увидели самых близких людей в другом, более ясном свете?

Она подняла глаза и сказала:

– Ты такой взрослый, когда говоришь такие вещи.

Я не обратил внимания на попытку меня задеть. Она наклонилась вперед и сказала, понизив голос:

– Значит, это и есть то великое откровение, которому научил тебя твой японский учитель?

– Ты от отца о нем узнала?

– Филип, ты всегда был таким скрытным. Мы с Уильямом узнаем все по крохам. Кто он?

За исключением отца, я не рассказывал о своем общении с Эндо-саном никому из домашних. Мы всегда жили каждый своей жизнью, поэтому мне было легко продолжать регулярные тренировки, не привлекая внимания. То, что я открыл, общаясь с Эндо-саном, было для меня драгоценно, и я боялся, что обсуждение этого знания размоет его силу и чистоту.

– Он арендует у нас остров. Он построил на нем маленький коттедж, и мы с ним познакомились, когда вы были в отъезде, – сказал я, ограничиваясь сухими фактами.

– Сейчас опасно водить дружбу с япошками, – сказала она.

Атмосфера между нами изменилась, и это меня покоробило. Было очевидно, что она повторяла чье-то мнение и, наверное, теми же словами.

– Кто тебя научил так говорить? Питер?

У нее хватило скромности опустить глаза и слегка покраснеть.

– У Питера большие связи, и он много знает.

– Знает о чем?

– Что япошки нападут на Малайю. Что у них здесь уже много лет есть шпионы. В городах и поселках вдоль всего побережья, расположенных рядом с военными стратегическими объектами. Они маскируются под лавочников, скупщиков каучука и рыбаков. Очень надеюсь, что твой японский друг не один из них.

– Нет, я вполне уверен, что мой «японский друг» не один из них. Все, что ты слышала, – это только слухи. Уже пора обедать. Ты будешь заказывать еду или нет?

Когда отец вышел из кабинета, я сидел у себя в отсеке.