Дар или проклятие

Зачем он прочитал проклятое письмо? Как ему жить без Александрины?

Сделать вид, что ничего не знает? На какое-то время эта мысль показалась ему спасительной. Жить по-прежнему, обнимать точеные плечи, целовать волосы, подшучивать над ней, как он привык… И вычеркнуть из памяти самое страшное. Он сможет, он сильный.

Нет, не сможет. Потому что главное, на чем строилась его жизнь, – уверенность в том, что он ей нужен. Теперь он знал, что это не так, и никакие слова, никакой совместный быт, совместные радости и тревоги не вернут этой уверенности.

Жизнь разбилась, и у каждого из них свои осколки.

Ему всегда казалось, что он знает о ней все. Казалось с той самой минуты, когда ей стало скучно на вечеринке у Фроловых. И когда она глупо переживала из-за работы, идя с ним от «Современника» по Старой Басманной, которая когда-то называлась улицей Карла Маркса.

Он не знал самого главного – что она его разлюбила. И не знал, когда.

Глаза все-таки пришлось открыть. Затекли ноги в неудобном положении, и Петр поерзал в тесном кресле, удивляясь, что может обращать внимание на такие мелочи.

В его жене странным образом уживались две личности. Одна знала, что она прекраснейшая из женщин, помнила, что она умна, талантлива и блестяще образована, и тогда Александрина делалась спокойной и уверенно-радостной. Другая видела себя старой, неумелой и неумной, панически боялась морщин и седых волос, а заодно падения курса рубля, Сережиного переходного возраста и повальной эпидемии гриппа.

Первой Александриной он гордился, почти всерьез пугаясь от того, что она когда-нибудь по-настоящему осознает, что она богиня, и он, Петр, перестанет «быть ей парой». Вторую Александрину он жалел, умилялся «бабьей глупости», утверждал, что у нее комплекс неполноценности, и она на это всерьез обижалась.

Он никогда не думал, что Александрина ему изменит. Он скорее поверил бы в конец света или катастрофическое глобальное потепление, но ни в то, ни в другое поверить не мог, потому что получил хорошее техническое образование и еще не дожил до маразма.

Лететь оставалось сорок минут, и он снова закрыл глаза.

Борис Озерцов не смог бы объяснить, зачем торчит в этом дворе. Он с самого начала говорил и себе и Максу, что вся эта затея – попытка срубить бабки. Только попытка. При малейшей опасности они немедленно бросают это дело и живут себе дальше, как жили. В конце концов, у них вся жизнь впереди, и если направить мозги в нужном направлении, а направление у обоих было сходное – деньги, наверняка что-нибудь да придумается.

Эта идея с Сережкой родилась у Бориса случайно. Мать шила у Александрины в ателье костюм, ей всегда приходилось шить одежду, потому что размер у нее, мягко говоря, нестандартный, не то шестьдесят второй, не то шестьдесят четвертый, а вот рост, наоборот, ниже среднего. Шить у Александрины было дорого, зато смотрелась мать в этой одежде так, будто сбрасывала килограммов двадцать разом и вырастала на полголовы. Она шила у Александрины давно, еще с тех пор, когда та сама кроила одежду. Мать считала себя Александрининой подружкой, хотя Борис подозревал, что такая подружка той на фиг не нужна, и всегда переживал за мать, когда та начинала названивать модельерше по какому-нибудь поводу. Правда, в фирму мужа Александрина Бориса устроила по первой же просьбе матери. Лучше бы не устраивала, все равно ничего путного не вышло, только время зря потерял. Лучше бы что-нибудь другое себе подыскал, стоящее. Под стоящим Борис неизменно представлял себе строгий темный костюм, стильную темную машину, голубоглазую секретаршу, мягкий ворс ковровых дорожек и очень много денег. Конечно, он понимал, что все это само на голову не свалится и усилий придется приложить много, но цель у него была именно такая – солидная должность и большие деньги.

Мать рассказывала про очередную примерку, как случайно услышала про Александринино нежданное наследство, мол, деньги всегда идут к деньгам, и прочую ерунду, и Борис, казалось, совсем ее не слушал. Только на следующий день зачем-то поехал к ателье, околачивался там несколько часов, а потом между делом еще в шутку рассказал о своих смутных планах давнему дружку Максу Топилину.

Как смешная идея разжиться бабками превратилась в конкретный план, Борис так и не понял.

– Поехали, Борь. Хватит маячить. – Макс уселся на пассажирское сиденье и протянул руки к печке. – Может, оно и к лучшему, что все так вышло…

В машине было тепло, но у Бориса вдруг почти онемели руки. Макс Петра Михалыча не знал, а Озерцов знал, и теперь у него была только одна цель в жизни – выпутаться из этого дерьма.

– Ты иди, – предложил Борис, – а я еще посижу.

Сейчас главным было одно – знать наверняка, видела или не видела его Наташка. Если видела и расскажет Петру, никаких целей у Бориса больше не будет, потому что не будет его самого. Сапрыкин его уничтожит.

– Иди, Макс, – великодушно повторил Озерцов. – Тебя никто узнать не мог, ты здесь вообще ни при чем.

– Да ладно, – не бросил его верный друг. – Давай уж вместе.

Скорее всего, Топилину тоже было страшно оставаться одному.

Видела или не видела его Наташка?

Что делать?

Анатолий Константинович покосился на лежавшую рядом женщину.

– Поздно уже, – улыбнулась Дарья. – Давай вставать.

– Я тебя отвезу, – он притянул ее к себе, – не торопись.

Ему действительно не хотелось, чтобы она ушла. Он знал, что они в последний раз, как давние супруги, тихо и умиротворенно лежат на его узкой для двоих кровати. Он и раньше ценил такие моменты спокойного единения, когда не хочется ни говорить, ни шевелиться и можно, ни о чем не думая, наблюдать, как загораются огни окон в доме напротив. Сейчас он искренне жалел Дарью, и, если бы не острая необходимость в ее помощи, он никогда не воспользовался бы ее наивностью и глупостью, совсем неуместными для главного бухгалтера.

Он провел губами по ее щеке. Пожалуй, сейчас он ее даже любил. Впрочем, он любил всех своих женщин, любил именно в такие моменты, когда испытывал к ним благодарную нежность, когда казалось, что вся предыдущая жизнь была нужна только для этой тихой минуты.

Ему не хотелось думать о том, что будет завтра. Завтра раскрутится цепь событий, завтра предстоят тревожные минуты, он начнет приводить в исполнение собственный приговор, давно им вынесенный и долгожданный.

Когда-то он считал, что оказаться правой рукой у Петра Сапрыкина – большая удача. Петр обладал поразительной интуицией на незанятые тематические ниши и умел необъяснимым образом заводить и сохранять нужные знакомства. Последнее поражало Анатолия больше всего, поскольку Сапрыкин всегда был немногословен, неулыбчив и начисто лишен внешнего обаяния. Иногда у Анатолия сжималось сердце, когда директор начинал совсем неподобающим образом, чуть ли не грубо, разговаривать с людьми, которых можно только благоговейно слушать в силу занимаемого ими положения. Но что самое удивительное, разговоры всегда заканчивались успешно. Всегда. Конечно, Петр правила игры знал, всем, кому нужно, отстегивал вполне соответствующие чину суммы, но ведь и другие готовы были отстегнуть, однако держаться на плаву получалось далеко не у всех.

Сапрыкин долгое время казался Анатолию танком, в любых условиях проторяющим колдобистый путь. А сам должен был спокойно идти за танком. Эта роль перестала его устраивать, когда он увидел жену Сапрыкина. Александрина как будто была ценником, висевшим на Петре, как на костюме в магазине, и эта цена была очень высокой. Такой высокой, что простить ее своему директору Анатолий не мог.

Тогда и родилась у него идея отнять у Петра все: и фирму, и жену, и деньги. Сначала идея эта казалась ему фантастической, абсолютно нереальной и несбыточной, но шло время, и идея перерастала во вполне конкретный план.

Анатолий Константинович достал из-под одеяла Дашину руку, поцеловал пальчики, потом ладонь, улыбнулся и стал выбираться из постели.

Жалко Дарью. Скорее бы все кончилось.

Петр вернется не раньше чем через неделю, а к тому времени все уже будет кончено, никакой фирмы у Сапрыкина больше не будет, и денег тоже, и месть его никого не испугает.

Опасность представляла только одна Наталья Калганова. Если она расскажет Петру о его, Анатолия, встрече с налоговиком, пожалуй, можно и под следствие загреметь. Выдрин передернул плечами, отгоняя неприятную мысль. Все будет хорошо. Он все успеет.