Дар или проклятие

Мать Нину недолюбливала, хотя никогда этого не говорила, но он чувствовал. Впрочем, ему было не то чтобы безразлично – конечно, он предпочел бы, чтобы мать любила красавицу соседку, просто не очень важно. Важно было то, что он сам любит Нину.

Мать не говорила, а вот соседка Шура удержаться не могла и замолкала только тогда, когда он грозил, что отныне знать ее не захочет.

– У нее мать шалава настоящая, ты что, не знаешь? – возмущалась соседка. – Вон Карташова норовит из семьи увести. А он ведь уже старик! Срамотища!

– Тебе-то что? – удивлялся он. – Тебе-то какая разница? Пусть его жена переживает.

– Нинка такая же будет, поверь мне. Я много лет на свете живу, я вижу.

– Ничего ты не видишь, раз такую чушь мелешь. И хватит! Хочешь со мной общаться, попридержи язык.

– А уж дурища-то какая! Книжки сроду в руках не держала.

Это было правдой, он знал, что Нина очень глупенькая. Но она была его глупая девчонка, и это ему даже нравилось. Впрочем, ему все в ней нравилось.

– Ну и что? Умные разговоры я буду с тобой вести.

Он совсем не обижался на соседку, он Шуру любил. И мать любил.

Он принес матери такое горе, какое ей не могло привидеться в самом страшном сне.

Поступать в институт оба раза, и до армии, и после, он ехал к родственникам Калгановым, и оба раза до них не доезжал – останавливался в общежитии, как будто чувствовал, что с ними знакомиться ему незачем.

Москву он полюбил сразу и понял, что жить будет только здесь. Он не слишком расстроился, когда первый раз недобрал полбалла и по конкурсу не прошел. Он знал, что у него все впереди, его не пугала армия. Два его прадеда погибли на войне, погибли геройски, почему он, их правнук, должен бояться армии? А что не прошел по конкурсу, так это правильно, сам две задачи не решил, никто его на экзамене не «заваливал».

В армию мать о Нине ему не писала совсем ничего, как будто никакой Нины на свете и не было. И Шура не писала. Написал дружок – бывший одноклассник. Он не поверил письму, из него следовало, что Нина гуляет с Иваном Артемовым, бабником и пьяницей, и это никак не могло быть правдой. Странно, про неумную Нину тогда не поверил, а про Александрину – чуткую и умную, сейчас поверил сразу. Вообще-то мысль сбежать в самоволку тогда его посетила, но на следующий день пришло письмо от Нины с милыми грамматическими ошибками, и он обрадовался, что не сбежал. Он не мог не верить Нине, зачем ей его обманывать? Разлюбила бы – так бы и написала.

Он был уверен, что после армии обязательно в институт поступит, и поступил. Только это оказалось уже никому не нужно.

В тот день он торчал в институте с самого раннего утра, и когда вывесили списки принятых, быстро нашел свою фамилию. Он для верности покурил на огромном мраморном крыльце и опять вернулся к спискам – его фамилия никуда не исчезла. Он стал студентом.

Из института кривыми старыми переулками он дошел до шумного и грязного Казанского вокзала, еле влез в битком набитую электричку и как дурак улыбался, стоя в прокуренном тамбуре.

Тогда он не знал, что в следующий раз улыбнется не скоро.

Егор позвонил, когда Танечка еще нежилась в постели. Вообще в последнее время день у нее как-то сместился – засыпала не раньше двух, а просыпалась не раньше двенадцати. Нехорошо. Спать нужно в темное время суток, иначе здоровью один вред. Правда, у нас все время суток темное, вот климат-то, врагу не пожелаешь.

– Ляжешь в клинику. В хорошую, в Израиле, – приказал он. Голос у него звучал строго и озабоченно, молодец мамочка, все сделала как надо. – Там все по-русски говорят, я узнавал.

– Нет, – твердо отказалась Танечка, – ни в какую клинику я не лягу. Я хочу жить здесь.

Она чуть не добавила «с тобой», но вовремя остановилась, это пока преждевременно.

– Ну как знаешь, – легко согласился он, Танечка такой легкости не ожидала. – И еще. Я женюсь. Женюсь, несмотря ни на чьи болезни. Ты поняла?

Она молча положила трубку. Она его поняла. Она не понимала только, что же ей теперь делать.

Петр Михайлович вышел из джипа и прошелся по песчаному берегу. За все время, что он здесь провел, по дороге не проехала ни одна машина, и это хорошо. Ему нельзя попадаться кому-то на глаза. Ни в коем случае.

С реки подул ветер. От нее всегда дул ветер, даже в жару, и, наплававшись до полного озноба, он когда-то почти зарывался в песок, прячась от прохладного ветерка.

Тогда, много лет назад, он приехал сюда ранним летним вечером. Было жарко, и в воздухе стоял плотный запах гари. Он знал, что горят леса, он почти каждый вечер звонил матери.

К Нининому дому почти бежал, как будто от радости не мог передвигаться шагом. Он увидел ее в окно со спины и, распахнув дверь, не понял, почему вместо Нины за столом сидит растрепанная оплывшая бабища. Ивана он даже не заметил.

– Ой, Ко-оленька, – почему-то обрадовалась пьяная баба, которая никак не могла быть его Ниной.

Она повисла у него на шее, и он брезгливо оттолкнул ее, и брезгливость мгновенно сменилась оглушающей ненавистью.

Он не сразу понял, что толкнул бывшую любовь неудачно: в одну секунду не стало ни Нины, самой красивой девочки в классе, ни счастливого студента. Он не сразу понял, а Иван тут же, потому что мгновенно протрезвел и выскочил в окно, как в комедии про несчастную любовь.

Он догнал Ивана быстро и бил до тех пор, пока кипящая ненависть не сменилась тупой усталостью. Бил, понимая, что то, по чему он бьет, уже не человек. Труп.

К лесу он побрел от усталости. Понимал, что идти нужно в город, в милицию, но сил не было. Гарь, висевшая в воздухе, не давала дышать, он перебирался с одного места на другое, пил воду из чистой речки, а потом, уже на следующий день, долго ждал, когда стемнеет – хотел попрощаться с матерью.

Ночь была ясная, но он, не таясь, шел по освещенным улицам. В длинном изогнутом здании городской больницы неярко светилась табличка приемного отделения и очень ярко – окно кабинета главврача. Мать сидела за столом у распахнутой настежь рамы, и старенькая настольная лампа светила не столько на стол, сколько в темноту за окном.

Как-то она почувствовала его приближение, потому что выключила лампу, протянула ему небольшой сверток и еле заметно покачала головой – уходи.

Он не уходил, так и стоял под окном, и тогда она прошептала:

– Уходи, Коленька.

В свертке оказался паспорт на имя Петра Михайловича Сапрыкина и деньги, все, какие мать смогла собрать.

Петьку Сапрыкина он знал, тот учился в школе классом старше, а жил в деревне Берестовка, совсем рядом со Стасовом. Пока ехал в электричке, слышал, что Берестовка выгорела дотла. Странно, но Петьку ему было жалко, а Нину нет. Он до сих пор ее не жалел, и это его пугало.