Дар над бездной отчаяния

«…Привязывали к кресту. В ладони, в ступни забивали гвозди. Тут губу обдерёшь и то больно, а как же больно Ему было. Текла кровь. Умирал долгой мученической смертью на кресте. В небе над горой кругами ходили коршуны. Жара, пыль. Как же Ему было одиноко и горько», – Гриша облизнул опалённые душевным жаром губы: «Жажда Его мучила. За всё, что Он сделал людям, они не отплатили даже глотком воды. Воин на острие копья поднёс к Его пересохшим губам смоченную в уксусе губку». И такая жалость, такая любовь пронизали гришино сердце, что он ткнулся в подушку и заплакал навзрыд, шепча стёртыми кистью губами: «Господи, прости нас, окаянных, неразумных, окамененных нечувствием… Прости, если сможешь…».

Он так и уснул лицом в мокрую подушку.

Его не стали будить. Арина протопила печь в мастерской. Накрыла сына полушубком.

…Ночью привиделась Грише во сне дорога. Жара, пыль. На придорожных камнях горят капли застывшей крови. И он, Григорий, откуда-то знает, что этой дорогой вели Его. Сжимает в зубах край деревянного корца. Торопится догнать. Вода плещется через край на горячие камни… Дорогу ему преграждают чёрные всадники на вороных конях. От ударов подков о камни летят искры. «Отчего же топота-то не слышно?», – дивится во сне Гриша. «Зря торопишься к Нему, Он тебя не исцелит, ты на всю жизнь останешься убогим», – кричит, нагибаясь к нему с коня, главный чёрный всадник. «Он явил мне великую милость – я вижу Божий свет, – весело отвечает во сне Гриша чёрному всаднику. – Деревья вон совсем не могут передвигаться, а цветут и плодоносят!.. Всадники расступаются и он несёт свой выщербленный ковшик с водой по раскалённым камням дальше. Прямо в темя палит солнце. Огнём горят натёртые об острые камни култышки. И опять настигают его безликие чёрные всадники. Их кони все в пене, шатаются и храпят. «Как же так? – удивляется Гришатка. – Я чуть ползу, а они вскачь насилу догнали?..»

«Несчастный, ты разделишь его участь», – запрокинув кверху лицо, грозится чёрный всадник. И тогда Гришатка догадывается – всадник слеп. «Чем горше скорби, тем выше Божья благодать», – отвечает он и сам дивится своему ответу. Всадники пропадают с глаз. Напрягая последние силы, он движется по дороге, которая всё круче и круче уходит в гору. Вода из ковшика плещется ему на култышки и с каждым плеском он чувствует, как стихает боль в натертых о камни обрубках. «Вылей воду на себя и у тебя вырастут ноги», – шепчет ему кто-то на ухо голосом всадника. «Но чем тогда я утолю Его жажду?» – до ломоты в зубах сжимает край ковшика. И в третий раз перерезает ему дорогу чёрный всадник. Дорогие одежды его в лохмотьях, острый капюшон закрывает лицо. «Ты сбился с пути… Я тот, чью жажду ты хотел утолить. Иди за мной! Чего ты ждёшь?» И Григорий в страхе видит, как ползущая из-за горизонта тьма затапливает долины и холмы, скрывает круп лошади на обочине.

«Идём же, я приведу тебя в Царствие небесное… Ну же!» «Покажи свои ладони, – трудно разлепляя ссохшиеся губы, говорит Гриша. – Где раны от гвоздей?» И всадник в рубище отступает. «Ты сбился с пути», – звучит его голос из тьмы. «Неправда твоя, – отвечает Гриша. – Капли Его крови на дорожных камнях горят, как костры в ночи, и не дают мне сбиться…

…Гриша проснулся заполночь. В мастерской было темно. Подушка мокрая, будто и на неё падала вода из ковшика с выщербленным краешком…

Встав поутру, он заставил Афоню найти в сваленных за печкой данилиных вещах иконописный подлинник канонического образа Нерукотворного Спаса.

Уговорил Афоньку бросить все дела и отлевкасить для него небольшую, в четыре мужских ладони, досточку, налепить на неё поволоку. [8] Торопил:

– К пресвятой Пасхе хочу успеть.

– Эко тебя надрало, – бурчал Афоня. – Сидел, сидел…

– Ковшик донести надо, – непонятно отвечал Гриша.

– Ковшик вон на гвозде, напиться подать?

– Да нет же. Не мне надобно.

– Самовольник, ты, Гришан. Вынь тебе и положь. Как на грех мел кончился. Где брать?

8

Поволока – ткань, наклеиваемая на иконную доску перед наложением левкаса для лучшего его сцепления с поверхностью доски.

– На погребке. Хочешь, принесу?

– Ладно уж, сиди, ходок.

– Прости меня, Афанасий.

– Эт ты меня прости. Кого писать собрался?

– Спасителя.

– Христа Вседержителя?

– Спаса Нерукотворного.

– Нерукотворного? – удивился Афоня. – Безрукий – Нерукотворного… Ему руки не рисуют?

– Да нет, – засмеялся Гриша. – Разве не при тебе Данила сказывал, как Нерукотворный образ Его возник?

– Нет, – остановился на пороге мастерской Афоня, вернулся. – Расскажи…

– В древности поодаль от Палестины было такое государство – Озроэна. Правил там царь Авгарь пятый Чёрный, – с охотой после долгого молчания заговорил Григорий. – Прозвали его чёрным из-за болезни. Был он весь в язвах и струпьях от «чёрной» проказы. И никто в мире не мог излечить её. Царь, прослышав про чудесные исцеления Спасителя, послал к Нему в Палестину придворного живописца Ананию просить исцелить его. Христос отказался ехать в Озроэну. Анания пытался рисовать Спасителя, но у него ничего не вышло. Заметив это, Христос попросил чистый плат. Омыл лицо, отёрся им и отдал плат Ананию. На ткани отпечатался Божественный лик Спасителя. Этот плат исцелил царя Авгаря от чёрной проказы. Тот принял христианство, и все его подданные стали христианами. Плат этот с ликом Спасителя называется Убрусом.

Афоня долго разглядывал икону Спаса Нерукотворного на странице иконописного подлинника:

– Вишь, сверху узлы. Понизу кайма, как на рушнике, – заметил он. – А у тебя все иконы получа ются нерукотворные. Ой, Зойка мычит, побегу корму ей задам. Тогда уж и досточку тебе подготовлю.

…На отлевкасенной поверхности Гриша сперва процарапал графьёй черты лика, потом взялся за доличное письмо. До самых сумерек писал, почти не отрываясь. Забегал в мастерскую Афонька, морозный, румяный, в заиневевшей шапке. Нависал над юным изографом, обдавая холодом. С шапки сыпалась на иконную доску мякина.

– Эко ты мусоришь. К сырой краске прилип нет, – не выпуская изо рта кисть, дребезжал недовольно Гришатка, сдувал мякину. – Иди с Богом, не стой над душой.

Заглядывала в мастерскую Арина, звала обедать. Он не откликался. Под вечер зашёл и вернувшийся из Бариновки Никифор. Долго глядел, как сын, колеблясь головой, кладёт мазки кистью. В густеющих сумерках по его лицу, будто взмахи невидимых крыльев, скользили отсветы от белой поверхности иконы. Не обронив ни слова, Никифор вышел на крыльцо, смахнул набежавшую слезу, перекрестился.

Все дни, пока Григорий писал икону, в доме тихий ангел царил. Родным передалось его состояние неизречённой благости и сопричастности к святому делу. На размычавшуюся во дворе тёлку Афоня замахнулся рукавицей: «Тише ты, дурёха, Гришан икону нерукотворную пишет!..». А тот, казалось, забыл, кто он и где находится, – в мастерской или посреди увиденной во сне пыльной дороги с каплями крови на камнях…

Изредка, положив кисть на край стола, Гриша подходил к ушату с водой, подолгу глядел на выщербленный деревянный ковшик. Наклонялся, пил. Радужной плёнкой расплывалась с потрескавшихся губ краска. К вечеру в ушате уже играла семицветная радуга. Афонька сунулся попить, оторопел: «Неужто с губ столь могло натечь?..».

Гриша писал, не отклоняясь от иконописного подлинника, очертания лика, глаза, брови. Работал, пока в мастерской не становилось темно. Обессиленный, ложился на лавку. Мать звала ночевать в избу, отнекивался. Не мог он словами объяснить, что недописанная икона не отпускала его. Стоило заснуть, как чёрный всадник вставал поперёк каменистой дороги: грозил, просил, улещивал…

«Ты расплескал воду, – кричал, – чем утолишь Его жажду?» Гриша плакал во сне от любви и отчаяния, и полнил ковшик слезами… Утром придвигался к столу, помолясь, брал в зубы кисть. От боли в губах наворачивались слёзы, но сердцем радовался…