Дар речи

Весной к нам обратились англичане, которые хотели открыть в Москве ночной клуб. Тогда это была совершенная новость. Англичане договорились с администрацией кафе «Стрекоза и Шмель» об открытии клуба, но никто не знал – ни англичане, ни наши, – что такое совместное предприятие, как составляются устав и учредительный договор, как происходит регистрация, какие надо получать разрешения, как ведется внешнеэкономическая деятельность, кто в совместном предприятии должен отвечать за арендные договоры, заключение договоров с поставщиками, покупателями, вообще за любые формы договоров на российском рынке – от установки телефонов до покупки картошки, а кто – за менеджмент и поставку оборудования. Напитки, пепельницы, зубочистки, салфетки – всё везли из-за границы. Ну и, разумеется, нужна была охрана – рэкет в Москве стал привычным и распространенным явлением; Бобинька по-дружески привел к нам частную охранную фирму, состоявшую из бывших офицеров Конторы.

К тому времени я свободно владел английским, а один из англичан привез книжку – нечто вроде руководства для чайников, собирающихся заводить свое дело. Оставалось наложить западные рекомендации на советские законы, но это и оказалось самым трудным. Скажем, одно из разрешений, которое мне пришлось выбивать, нам выдал КГБ СССР… Летом клуб открылся, а я стал штатным консультантом совместного предприятия – Дейч сказал, что и не сомневался в моих «еврейских способностях».

На открытие заведения я пригласил Дидима, Шашу и всех остальных. Конрад отплясывал на стойке в обтягивающих кожаных черных штанах на пару с каким-то красивым мальчишкой, Шаша и Алена под аплодисменты и восторженные крики спели «Девушку из Нагасаки», а моя мать была хороша как никогда и напропалую кокетничала с Дидимом. Мне даже показалось, что между ними возникла какая-то близость, но тогда я не придал этому значения.

Один клиент нашей адвокатской конторы – старик-фронтовик – рассказывал о правиле семи минут: противник еще не пришел в себя после артиллерийского удара и боится высунуться из укрытий, не понимая, будут еще стрелять или нет, – и вот тогда, в этой семиминутной паузе, пехота бросается в атаку, следуя за огневым валом. «Успех обеспечен, – сказал старик, – если командиры воспользуются этими семью минутами; а если нет, атака может и захлебнуться». И Дидим, и я, и тысячи таких, как мы, бросились в атаку за огневым валом истории – и победили. Кто ж тогда знал, что это была победа в сражении, но не в войне…

Стол на даче соорудили на скорую руку, но еды и напитков было, кажется, даже с избытком. Много пили, много ели, много курили – и говорили. Поднимали тосты за свободу, новую жизнь и ленинские нормы жизни. Дидим поднял бокал последним, отвечая на реплику отца, который назвал его газету сектантской, снобистской, для избранных, что, по мнению Папы Шкуры, непременно приведет к окукливанию в узком круге либерально настроенной интеллигенции, если газета не обратится к массам, а не к тем немногим, кто не пугается, услышав слова «экзистенциализм» или «дериватив».

– Мы создали еженедельник, но это только начало, – сказал Дидим. – Скоро у нас появятся журналы о политике, бизнесе и культуре, потом, возможно, своя радиостанция, а может быть, и телеканал. Это будет медиахолдинг, которому обеспечен успех, – я в этом убежден. Ты прав, мы обращаемся не к массам, а к тем немногим, кто хочет нас услышать и слушать. Мы не будем кричать, чтобы нас услышали в задних рядах. Мы будем говорить обычным голосом, чтобы нас услышали свои и те, кто захочет стать своими. Мы произносим заклинания для тех, кто понимает нашу абракадабру. Может быть, наш язык пугает читателя, но наш читатель хватается за словарь, а не за револьвер. Наш заумный язык – новый звук, зовущий новый смысл. Мы попытаемся придать смысл бесформенной массе читателей, вызвать своих, воздействуя на них правдой магии. Конечно, речь идет о шифре, который понимают только отправитель и получатель, то есть о языке с переменными значениями, не поддающемся взлому при помощи логики и математики. Но «дыр бул щыл» и «узкие совы, желудеющие по канаусовым яблоням» на наших глазах становятся дырой в будущее, тем, что обязательно случится в России. Наши слова построят мосты в неизведанные области. Мы перепишем Россию вместе с ее историей, святыми и царями. Нам нужно подавить не Сталина в себе, но дух Толстого и Достоевского. – Он перевел дух. – Что ж, христиан тоже поначалу называли сектантами, а их язык – заумью, но этот язык завоевал мир. Речь дарована нам Господом, а не властью, не людьми, и потому должна быть свободна, как дыхание, океан или поток кипящей спермы. Я безусловно верю, что так и будет. Мы пойдем по всему миру, сеятели и жнецы, и мы знаем, что взойдет на этих землях – новая Россия, Russia Inter- national, растворяющаяся в мире, как сахар в воде. Мы ни в чем не уверены, но полны решимости. Шшаах!

И все его друзья и их друзья, всегда относившиеся к пафосу скептически, вскочили и, как это было принято среди «наших», громко разом прошипели:

– Шшаах!

И огненная вода хлынула потоком.

Я пил и ел, как все, и не сводил взгляда с Шаши, которая ни на шаг не отходила от Дидима, – заразное всеобщее возбуждение превратило красавицу в богиню.

Все напились. На полу в гостиной расположились со своими дружками и подружками Конрад, Бобинька и толстячок Минц-Минковский. Дидим исчез; мать я не видел после того, как она выпила четвертую или пятую рюмку коньяка. Глазунью Шаша повела домой, в Левую Жизнь.

Папа Шкура со стаканом в руке попытался осилить лестницу, но дальше первой ступеньки шагнуть не смог. Я подставил плечо, и мы кое-как поднялись на второй этаж.

Дверь в комнату Дидима была приоткрыта, в щель пробивался свет.

Шкуратов-старший толкнул дверь, шагнул, еще раз шагнул – и замер.

На широком диване лежали двое: Дидим – у стены, ничком, посапывая в подушку, Елизавета Андреевна Шрамм – с краю, свесив прекрасную ножку почти до пола. Ее голое плечо круглилось в полутьме над одеялом, а волосы свешивались на влажный лоб.

Заслышав шаги, она открыла глаза и протянула руку Папе Шкуре; тот взял ее и замер, сгорбившись, не выпуская стакана из левой руки. Ему не было шестидесяти, но в эту минуту он казался горьким стариком.

У меня заложило уши – я не расслышал, что Папа Шкура сказал Елизавете и что она ответила ему.

Я спустился во двор и закурил печальную сигарету.

Мальчику Шрамму было стыдно за мать, мужчине Шрамму было жалко обоих – и мать, и ее старого любовника.

Из темноты возникла Шаша, села рядом со мной, взяла у меня недокуренную сигарету, затянулась.

– Поздно уже. Соседка уехала к друзьям, ключ у меня.

И я поплелся за нею.

Обходя дом Минаковой-Минелли, чтобы попасть к парадному входу, мы задержались у застекленной веранды.

– Пойдем сюда, здесь короче.

Шаша отперла веранду и ступила на порог.

Внутри было темно.

Свет уличного фонаря мягко обрисовывал какие-то человеческие фигуры, сидящие в креслах и скрытые белыми чехлами.

– Она коллекционирует ростовые куклы, – сказала Шаша. – Ее величайшее сокровище. Но рассказывать об этом она не любит.

– Восковые фигуры?

– Да нет, из пластика, тряпок и дерева, если не ошибаюсь. Однажды она показала мне парочку – обалдеть как красиво. Они одеты в такие костюмы – взгляда не отвести. Вышивка, парики, перчатки, серьги, шляпки – от придворных дам времен Екатерины Великой до фрейлин последней царской семьи…

– Это ж каких денег стоит!

– Вроде бы ей их подарили. Сначала три, потом еще сколько-то. Две или три купила на свои. Но там дороги не сами манекены, а их одежда.

– Зачем держать их дома? Придурь?

– Она среди них отдыхает. Садится между ними в креслице, пьет чай, курит и воображает себя, наверное, одной из них…

– Жутковато…

– Да уж, как среди мертвецов.

– Ну что, посмотрим?

Я развязал шнур, которым была перевязана ближайшая фигура, и снял чехол.

– Божечки боже, – сказала Шаша.

– Вот черт, – сказал я, – это же безобразная герцогиня!

Одно дело – смотреть на портрет безобразной герцогини Квентина Массейса, другое – когда из полутьмы на тебя взирает скульптурный портрет, тщательно вырезанный из дерева, проработанный до мельчайших деталей и раскрашенный так же, как лицо на холсте. Лицо, руки, большая дряблая грудь, поднятая корсетом, огромная верхняя губа, короткий вздернутый нос с огромными ноздрями, морщины, волосатая бородавка на щеке, большущие уши, роза в руке, глаза, светящиеся умом, – безобразная и невероятно притягательная уродина в двурогом чепце с белой вуалью и золотой брошью, украшенной жемчугом и бриллиантами…