Дар речи

– Надо договориться с фирмой, а так да, думать не надо, конечно.

– С Дейчем я поговорю, – сказал Конрад. – Он мой должник. Значит, ближе к делу обсудим детали? Я с этими французами хочу замутить общее дело. Ну и?

– Согласен.

Конрад пыхнул сигарой.

– Вдруг вспомнилась история равеннского варвара, – сказал он. – Это история о лангобарде, дикаре, пришедшем из страны мрачных чащоб, полусырого мяса и женщин без шеи – к стенам Равенны, которую осаждали его соплеменники. Он увидел эти башни, храмы, кипарисы, свет, синеву и золото, был потрясен, перешел на сторону врага – и погиб, защищая Равенну. Трогательная история о варваре, душа которого перевернулась, когда он увидел новый для него мир во всём его великолепии, и на несколько дней стал частью этого мира, и погиб за него…

– Ты про Шашу? – Я поднял стакан. – Тогда не чокаясь.

Николай Генрихович Экк, муж моей бабушки, никогда не рассказывал о своей работе – и был человеком такого типа, которого невозможно заподозрить в причастности к чему-то таинственному и опасному. Он называл себя бухгалтером, имея при этом степень доктора экономических наук. Именно он как-то объяснил мне, что «красное сторно» – это способ исправления ошибок в итоговых бухгалтерских документах, при котором ошибочная запись делается красными чернилами и не прибавляется к итоговой сумме, а вычитается из нее:

– В старости начинаешь понимать ошибочность многих своих слов и поступков – и как бы помечаешь их красными чернилами, чтобы на Страшном Суде стало понятно, что ты не упертый дурак, но готов раскаяться…

Весной девяносто второго его нашли убитым на даче, стоявшей на берегу Пахры.

Убийцы перевернули вверх дном дом и хозяйственные постройки; перед смертью Николая Генриховича страшно пытали, но, судя по итогу, ничего от него не добились.

– Бухгалтер-то им что сделал? – недоумевала бабушка. – Бедный Коленька…

– Анна Федоровна, – сказал следователь, когда остался с ней один на один, – ваш муж работал в финансовом управлении КГБ СССР, занимал там немаленькую должность, а такие люди знают о тайной жизни этого учреждения не меньше, чем председатель Конторы или генсек. Лакомая персона для иностранных разведок. Да и вообще для всех, кто ищет золото партии и золото КГБ.

Не успела бабушка испугаться, как ей позвонили из Федеральной службы контрразведки (через три года ее переименовали в ФСБ) и попросили не покидать место преступления.

А через день бабушка исчезла, и о ее новой квартире и новом имени я узнал только через месяц, когда в газетах появился маленький некролог, в котором группа коллег прощалась с незабвенной Анной Федоровной Шрамм, выдающимся ученым-клиницистом, замечательным товарищем и «просто хорошим человеком».

После похорон мужа бабушка сказала:

– Самое страшное – это не конец жизни, а начало новой жизни.

Через год она умерла и была похоронена в могиле, на которой давно стоял памятник с ее настоящим именем.

От Конрада я узнал, что смерть Николая Генриховича поначалу не взволновала руководство Федеральной службы контрразведки: Экк к тому времени вышел на пенсию, а его вдова их, похоже, вовсе не интересовала. Всё изменилось, когда в дело вмешался Папа Шкура. Он позвонил начальнику ФСК, с которым был на «ты», потом обзвонил старых приятелей – депутатов из комитетов обороны и безопасности, наконец, дошел до Ельцина – звонок устроили общие друзья. Уже на следующий день бабушку взяли под защиту, оформили новые документы и выдали ключи от новой квартиры.

– А ты никогда не думал, что и Папа Шкура, и Дидим как-то были связаны с КГБ? – спросил я.

– Не исключено, – сказал Конрад. – Но к началу восьмидесятых Папа Шкура достиг вершин в партийной иерархии, что сделало его неприкосновенным для гебистов. А Дидим мне сам рассказывал, что люди из КГБ его обхаживали, но вскоре отстали. Все-таки они оба не из тех, кто сдает своих. Не то мясо, поверь моему вкусу.

– А чужих?

– Даже если б они были когда-то стукачами – что это меняет сейчас? Знаю, что ты скажешь: единожды солгав и так далее. Но тебя он ведь не предавал, как бы ты ни относился к нему после смерти матери. Безусловно, он страдает нравственным косоглазием, но детей не убивал. Эгоист, но не предатель. – Конрад наклонился ко мне через стол. – Пока не предаст – не предатель.

После этого разговора я был вынужден позвонить Папе Шкуре и поблагодарить за хлопоты о бабушке. Так и восстановилась моя связь с семьей Шкуратовых.

Искусство провенанса

1990-е

В аэропорту Шарля де Голля меня встречала Моника Каплан.

Я заготовил приветственную фразу «a quel age es-tu devenue aussi belle?» [35] , чтобы сделать приятное Монике и заодно блеснуть чешуей, то есть знанием французского, но ничего этого не потребовалось. Она молча бросилась мне на шею, и мы avons fusionne dans un baiser [36] , как писали авторы почище нас. По правде говоря, я едва устоял на ногах: Моника явно потяжелела.

35

И когда же ты стала такой красивой? (фр.)

36

Мы слились в поцелуе. (фр.)

В такси она не выпускала моей руки из своей.

Я рассказывал о предстоящей встрече в издательстве «Sou de Cuivre», о своей выдающейся роли в создании одного из первых в Москве ночных клубов, о матери и бабушке, – а она только качала головой и улыбалась, повторяя:

– Как ты изменился, Шрамм, как изменился…

– Твоими молитвами. И благодаря мадам Каплан. Но если б не ты, она на меня и не взглянула бы.

Мадам Каплан – так Моника называла свою мать, и это были первые два слова на французском, которые я после долгих мучений произнес правильно, тщательно выговаривая назальные звуки: «Madame Kaplan».

Эта изысканная дама по просьбе дочери согласилась учить меня французскому.

Первым делом она спросила, чего я жду от этого языка, поставив меня в тупик.

Было бы неправдой, ответь я, что просто хочу освоить язык Флобера и Жана Жене. Но ответить честно – для этого мне тогда не хватало ни ума, ни смелости.

А честный ответ был прост: я хотел быть таким, как Дидим. Как Конрад, как Минц, как Папа Шкура, наконец. Я хотел без дрожи входить в комнату, где полно чужих людей, понимать с полунамека подтекст разговора, легко переходить с английского на французский, любить Шекспира и Достоевского, носить пиджак, как Дидим, быть циничным, как Конрад, курить трубку, как Минц-Минковский, произносить «Шшаах», как Папа Шкура, курить, пить, улыбаться, как они, быть своим, не поступаясь собой, быть своим не только потому, что я сын Шкуратова, оставаясь при этом инородным телом, – этот статус меня устраивал, если он устраивал Шашу. Да, в конце концов – всё из-за нее, из-за Шаши.

Я не стыдился Благуши в себе, ее жители не вызывали у меня ни презрения, ни ненависти, однако, видимо, нечто в глубине моей души взывало к миру не обязательно лучшему, но обязательно новому, иному.

Тогда же я ответил иначе. Я выложил перед мадам Каплан книгу Сартра «Святой Жене, комедиант и мученик» и книгу Жене «Дневник вора» и сказал, что хочу прочесть эти книги и понять их, а может быть, и полюбить.

– Tres bon choix [37] , – сказала она. – Значит, от яйца до яблока. – Заметила, как я напрягся. – Из яйца вылупилась Елена Прекрасная, а яблоко подали на пиршественный стол, когда Одиссей перебил женихов Пенелопы. Вся история Троянской войны умещается между яйцом и яблоком. – Вздохнула. – Проще говоря, начнем с алфавита и закончим Сартром.

37

Очень хороший выбор. (фр.)