Дар речи

На этом этапе никакой другой информации об Александре Николаевне Шаро и ее дочери у меня нет.

Правда, в деле Шкуратова, позднее обвиненного в шпионаже и контрреволюционной деятельности, – в той части дела, к которой нам удалось получить доступ, – говорится среди прочего о половой распущенности обвиняемого, который при живой жене сожительствовал с хозяйкой квартиры на Смоленке и ее несовершеннолетней дочерью. Фамилия не указана, но похоже, что хозяйкой в ОГПУ считали гражданку Шаро.

Любопытный факт: мужем гражданки Шаро был художник и писатель, который несколькими годами раньше описанных событий выехал во Францию в служебную командировку, но стал невозвращенцем. Видимо, если покопаться, можно найти немало любопытного о его судьбе, но этим мы заниматься не станем, поскольку его биография – на периферии истории Шкуратовых.

Не исключено, что Борис Шкуратов знал о деяниях своего отца, о судьбе гражданки Шаро и ее дочери, потому и замял дело о покушении на свою мать. Ничем другим его поступок объяснить не могу.

Как видите, лакуны заполняются. Но их еще немало.

Например, меня интересует, как Борис Шкуратов стал владельцем дома в Италии стоимостью девяносто четыре миллиона евро. Насколько я знаю, все проекты, которые он пытался реализовать после девяносто первого года, не принесли никакого дохода. Его сын – человек состоятельный, но, по моим сведениям, не до такой степени, чтобы преподносить отцу такие подарки. Незадолго до смерти Шкуратова-старшего, как вы знаете, создан семейный траст, которым управляет адвокатское бюро «Шехтель и Дейч». Как вы думаете, удобно ли поинтересоваться у господ адвокатов, откуда в трасте почти пятьсот миллионов евро плюс недвижимость в Италии и России еще на двести миллионов? И кто на самом деле распоряжается этими средствами? Утверждают, что это Александра Петровна Немилова. Однако возможно, что это лишь слухи: мы-то с вами знаем, что Шука Шаша нажила немало врагов не только в журналистской среде, но и среди очень богатых и очень влиятельных мужчин.

Надеюсь, к Дидиму вернется дар речи.

Поклон Александре Петровне.

Ваш А.

Ах, убей меня, убей…

Вот, значит, как. Вот, значит, почему бабушка Шаши Татьяна Васильевна говорила, что Немилова – не ее фамилия. Она права. Она – Шаро. Или Немилова-Шаро.

Я нашел китайскую авторучку с золотым пером – подарок к шестнадцатилетию – и стал набрасывать на бумаге последовательность событий.

Возможно, Шкуратов и Шаро учились в одно время на медицинском факультете, но ближе сошлись за границей – в Париже или Цюрихе. Неизвестно, встречался ли Шкуратов в те годы с Александрой, Сашенькой Немиловой. Может быть, познакомился с нею позднее, уже после того, как ее муж выехал во Францию. Вошел в доверие как друг мужа, поселился у нее, сделал наложницей не только Сашеньку, но и ее дочь. «Половая распущенность», ясное дело. Вряд ли Марго нравилось сожительство мужа с другой женщиной. Не исключено, что обиженная супруга и написала на Сашеньку донос, по которому ее привлекли к делу об антисоветской пропаганде. А может, это сделал Шкуратов, который пресытился Сашенькой и решил сбыть ее с рук, а чтобы всё сделать наверняка, включил в список подозреваемых. Но дочь – оставил. Насиловал ли он ее – это сейчас не установить. Да и фразу в документах о том, что он сожительствовал «с хозяйкой и ее несовершеннолетней дочерью» можно истолковать по-разному. Мог сожительствовать с Сашенькой, а дочь приплели к делу, чтобы создать завершенный портрет предателя и растлителя, – это ведь вполне в духе ОГПУ. Как бы то ни было, Татьяна не пропала. Марго взяла ее с собой в ссылку, вместе с нею вернулась в Москву. Прислуга и объект мщения. Прислуга и девочка, напоминающая о репрессированном муже, как Иуда напоминает о Христе, и наоборот. После войны девочка выросла, родила Глазунью, а когда у той появилась дочь, попросила назвать ее Сашей, Сашенькой – в память о матери, гражданке Шаро. Это всё, что осмелилась сделать, об остальном – молчала всю жизнь. Лишь изредка прорывалось: то вдруг вспомнит свою настоящую фамилию, то вдруг пустится в пляс на площади, выкрикивая: «Ах, убей меня, убей!».

Значит, Шаша – наследница Шаро, его картин, книг, их квартиры на Смоленке, хотя наследница – условная: в России нет закона о реституции. А почти всё, что осталось от Шаро в Париже, законным образом принадлежит Монике Каплан. Гораздо больше у Шаши прав на письма, которыми обменивались ее прадед и прабабка. Марго украла у них не только квартиру и жизнь, но и память – всю, подчистую, вплоть до любовных писем. Присвоила, передала по наследству внуку. От Папы Шкуры я ни разу не слышал ни слова об этих письмах – неужели он догадывался об истинном их происхождении? Догадывался, но ничего, ни слова не сказал сыну, – а для сына эти письма стали палладиумом, святыней, которая хранит и спасает Трою и ее жителей, защищая их от всех напастей. Дух и душа Трои – дух и душа Дидима. Ворованный дух, ворованные души…

Я перечитал заметки.

Арсен Жуковский проделал хорошую работу – его поклонникам будет что почитать. Но я-то? Но мне-то это – зачем? Дидиму мы уже рассказали про его деда и бабку, и теперь он знает, что дед был кровавым палачом, а бабка – стукачкой КГБ. Осталось выложить ему всё о письмах, чтобы он узнал еще и о ворованной святыне. Но что это добавит к тому, что уже сказано?

Думая о Дидиме, я, конечно же, думал прежде всего о Шаше. Она так близка с Дидимом, что иногда не разобрать, кто чья тень. И вот она узнаёт, что человек, в честь которого Дидима назвали Виссарионом, убил ее прабабушку и насиловал ее бабушку, когда та была еще подростком, испуганным подростком. И вся жизнь Шаро перевернулась, из жизни их выбросили в Левую Жизнь, превратив в прислугу палачей, в наложниц, в рабынь, которые лишены даже собственного прошлого. Ну ладно квартира на Смоленке, но ведь и их палладиум им, рабыням, не принадлежит – новые господа, наследники палачей, присвоили его, поместив в центр своего мира. А им, рабыням, было дозволено лишь издали любоваться тем, что на самом деле являлось их собственностью.

Следует ли из этого, что жизнь Шаши была ложью, пошла не туда? Нет, конечно. Это был ее выбор, и этот выбор был правильным, что бы там ни говорила моя ревность. Благодаря этому выбору Золушка стала прекрасной принцессой, стала женщиной, достойной своей красоты, любви и богатства. Для этого она сделала стократ больше, чем Дидим, хотя он, что уж там, и был ее наставником и любовником, многому ее научившим. У этой Шаши – другая память, другие святыни, и ничего не изменится, если она вдруг узнает, что жизнь ее могла быть иной.

А вот я в ее глазах стану завистником, ревнивцем и мудаком, готовым на всё, чтобы она оставалась моей, хотя она и без того – моя. Да и Дидима она знает лучше меня – и не строит на его счет иллюзий.

Их прошлое, точнее, прошлое их семей – одно на всех – сделало их героями нового времени, вознесшимися над прошлым. Они вырвались из заколдованного круга времени, чтобы бросить ему вызов, и победили.

Эти письма ничего не изменят в их судьбах, а вот в моей – могут.

Шаша никогда не давала мне левую руку: «Если дам, значит, ты – моя жизнь, а это пока не так». И не даст даже правую, если я сунусь к ней с этими чертовыми письмами.

Я взглянул на черновик письма Жуковскому, которое начал было сочинять, чтобы уточнить некоторые факты, даты, имена, – всё стер и написал просто «спасибо».

На часах было 6:15 утра – самое время для визитов.

Ночник, накрытый абажуром с резными фигурами, освещал край дивана, на котором лежал Дидим, столик с бутылкой и стаканом, и отражался в стеклах, за которыми темнели изображения Виссариона Шкуратова, доктора и чекиста.

Любопытно, подумал я, а не объясняется ли несходство врача и палача тем простым обстоятельством, что на фотографиях изображены два разных человека – доктор Василий Шаро и служащий ОГПУ Виссарион Шкуратов?

Дидим не шелохнулся, когда я сел в кресло напротив дивана.

– Пришел проститься, брат, – сказал я, не повышая голоса. – Пора. Мы были не правы, когда решили, будто тебя можно так встряхнуть, что к тебе вернется дар речи. Пусть теперь этим займутся врачи. Мы и так слишком затянули это дело… Как бы тебе не стало хуже. Проблемы памяти, идентичности личности и всё такое – не дай бог. Может быть, еще не поздно, и вскоре ты придешь в себя. Тебе придется вспомнить, что произошло в канун Рождества, когда ты отправился в ночной магазин за выпивкой, а на обратном пути сбил эту девчонку, которая сейчас лежит в подвале, медленно покрываясь гнилостной венозной сеткой. Впрочем, всё не так страшно, как кажется на первый взгляд. Если ты раскаешься, если твоим адвокатам удастся убедить суд, что твое раскаяние – это не игра, а реакция зрелого человека на собственные ошибки, ты, может быть, даже реального срока не получишь. На это, конечно, надежды мало, но она остается. А мы – мы по-прежнему будем восхищаться тобой, тут ничего не изменится. Ты был и останешься лучшим из лучших, героем нашего времени. А что неудачи… ну, брат, в этом не только Кремль виноват. Да и не только ты. Время изменилось, люди изменились. То, что в девяностых казалось им открытием, сейчас кажется ужасом. Мы ж говорим о выживших, о переживших девяностые, – они стали другими. Читают другие книги, другие газеты. Впервые за последние сто лет русские задумались, что значит быть русскими, – и никак не найдут ответов. Как ты сам однажды сказал, я не сторож себе вчерашнему. Так и они. Они вчерашние – не они сегодняшние, и ты – не герой их времени. Не переживай: ты всегда найдешь себе дело. Съездишь куда-нибудь, отдохнешь, влюбишься, забудешься и снова примешься за дело. Я понимаю: после таких невероятных побед, которых ты добился в девяностых, любой нынешний успех кажется чуть ли не поражением… Да и возраст – в таком возрасте пора смириться с действительностью, во всяком случае, с теми ее проявлениями, изменить которые ты уже не в силах… Пора забыть о победах, встряхнуться и двигаться дальше, опираясь на палочку – а не на Шашу… – Я помолчал. – …Интересно, а ты догадывался, что твой палладиум – ворованный? Сомнение – оно возникало где-нибудь в глубине души? Ну в самом деле, брат: человек чуть не каждый день убивал людей, расстреливал невинных, получая при этом, может быть, удовольствие. И вот этот человек, оставленный Богом и давно не верующий в Бога и Спасение, садится за письменный стол и пишет вдохновенное послание любимой женщине, пишет не дрогнув, пишет, словно никогда и не забывал о любви Господней, которая горит в любви земной… Ты знал, что он – палач, и по-прежнему верил, что это он написал те письма? Не верю. Да и Марго… Так любить, так страдать, так писать, – чтобы через несколько лет запросто подличать и предавать, калеча людей? Ты-то ее помнишь милой бабушкой… Ну так и времена уже были другие, не требующие от человека, чтобы он давал волю своему нутряному злу. Я хочу сказать, что Марго и не могла написать этих писем, – о чем ты, наверное, тоже догадывался. Ее даже жаль, брат. Ведь она украла то, что хотела бы сделать сама. Наверное, в глубине души она сожалела о том, что ей приходилось делать. Ну или задним числом сожалела. Или нет? Наверное, эта память о небесной Марго и заставляла ее настаивать на том, что эти письма писала она. Но это не отменяет всего того, что делал ее муж и что сделала она. Они убили семью Немиловых-Шаро и присвоили их души. Ну ладно, не присвоили – сыграли их роли. Свидетелей ведь не осталось, а Татьяна Васильевна Немилова, бабушка Шаши, – ну это ж полусумасшедшее создание, какой из нее свидетель… – Я перевел дух. – Шестидесятники и их дети стали мало-помалу присваивать старую Россию с ее верой, царем и отечеством, ту Россию, которую их отцы и деды уничтожили без всякой жалости, с упоением и наслаждением. Присваивать чужие письма, памятники, души, веру в чужого Бога, в невинность и чистоту. Наверное, это естественный процесс, наверняка такое уже не раз бывало в прошлом – и не только в России, но я не историк, я не судья, я не прокурор… Я хочу только сказать, что с этими письмами вышло – не так. Святыня – краденая, брат; огонь этот – чужой огонь, не твой. Да и не нужен тебе никакой чужой огонь – у тебя свой есть, и только от тебя зависит, станет ли он райским или адским, прости за пафос… Ведь никакого проклятия прошлого – родового проклятия – на тебе нет и не было.