Дар речи
Шрифт:
Мы молчали.
– Если дойдет до суда, – продолжал Юг усталым голосом, – то, думаю, никто не станет усугублять ситуацию. Никто не станет утверждать, что водитель за рулем был в состоянии алкогольного опьянения… ну и, конечно, никто не скажет, что это он стрелял в тело пострадавшей…
Он не смотрел на Шашу, но я почувствовал, как она напряглась.
Дидим смотрел на Шашу с полуулыбкой, которую я назвал бы ироничной.
– Если дойдет до суда, – с трудом проговорила Шаша, – я не стану скрывать, что он был сильно пьян…
Дидим выпрямился, сунул руки за спину, подался вперед, не сводя глаз с Шаши.
Обычно
– Дидим, – сказал я, – послушай…
Но он резко двинул головой вбок, подняв плечо, и было в этом движении столько непривычной и нелепой внезапности, что я замолчал.
– …и что это он стрелял в тело – тоже не стану скрывать, – продолжала Шаша. – Уверена, он меня поймет, потому что его всегда раздражала российская практика вип-справедливости… и недосказанности… он не раз говорил: что не позволено быку – не позволено и Юпитеру…
Дидим привстал – в темноте я не сразу увидел пистолет в его руке, но курок они нажали одновременно: один раз Дидим и два раза Юг.
Шаша упала на меня, а Дидим рухнул в кресло, поежился, как будто хотел поудобнее сесть, и замер, склонившись набок.
Мне показалось, что Дидим целил не в Шашу – в Юга, а Юг выхватил пистолет на миг позже, чем Дидим.
– Свитер! – приказал Юг, подхватывая Шашу под мышки и усаживая поудобнее.
Я задрал свитер – ее живот слева был залит кровью.
– Сквозное сбоку. Кожу распороло. Бинт, вата!
– Где? – спросил я.
– В ванной, – сказала Шаша. – Это ведь самое глупое, что он мог сделать… он – всё?
Юг кивнул.
Я обыскал всю ванную, но ни бинта, ни ваты не нашел.
– Прокладки, – сказал Юг. – Женские прокладки!
– В спальне, – сказала Шаша. – В тумбочке.
Юг закрыл рану прокладками, сверху обмотал моим длинным тонким шарфом. Провел ладонью по Шашиному животу.
– Мальчик? Девочка? Если девочка, назовите Ольгой. Это последняя просьба.
– Девочка, – сказала Шаша. – Что с Дидимом?
– Ольга, – сказал Юг, словно не расслышав ее вопроса. – А теперь уезжайте. Тебе нужен врач. Рана неопасная, но все-таки лучше показать врачу. Чего ждем?
– Юг, что ты собираешься делать? – спросил я.
– Ничего, – сказал Юг. – Теперь – ничего.
– Позвонишь в полицию? – спросил я.
– Еще не решил. – Он посмотрел на Шашу. – И тебе советую пока никому не звонить. – С трудом улыбнулся. – Пожалуйста…
– До свидания, Юг, – сказала Шаша.
– Прощайте.
И тут я вспомнил о письмах.
– Письма! – вспомнил я, бегом поднялся в комнату Дидима, схватил флешку и спустился вниз.
– Я ничего не чувствую, – сказала Шаша, глядя на Дидима. – Должна, а нет. Только говорить больно…
Она сидела возле неподвижного тела на корточках, спрятав ладони под мышки: словно боялась, что Дидим вдруг очнется и схватит ее за руки.
– Он же не хотел в меня стрелять, – сказала она. – Это случайность… в кого угодно, только не в меня…
– Пойдем, Шаша. –
Я взял ее за руку. – Прощай, Юг.Он не ответил.
Лететь и пылать
Одеваясь, помогая одеться Шаше, усаживая ее в машину, открывая ворота, выруливая из поселка на шоссе, – я никак не мог остановиться. Я старался делать всё не торопясь, аккуратно, иногда даже медленно, но внутренний Илья Шрамм бежал, дрался, кого-то бил, получал сдачи, прыгал, падал, вскакивал и снова бежал, стоял на коленях у тела Дидима, тупо глядя на его окровавленную грудь, и снова вскакивал, бежал, бежал, и я даже несколько мгновений думал, что раздваиваюсь, расчетверяюсь, расщепляюсь и вот-вот сойду с ума. И более или менее успокоился, лишь когда оказался в тесном потоке машин – перестраивающихся, ускоряющих или замедляющих ход.
Я никак не мог отделаться от мыслей о Бобиньке и Юге.
Мне казалось, что Бобинька никуда не уехал, а свернул в лес и где-нибудь на повороте заснеженной дороги упал, выбрался и побрел, медленно переставляя ноги и держа руки далеко от тела, с ног до головы в бинтах, с воспаленными глазами, белая фигура во тьме, внутри которой, может, уже никаких мыслей не осталось, ни желаний, а только стремление вперед и страх перед падением – скатиться в кювет, утонуть в снегу, замереть, умереть, если его не найдет Грушенька, если…
Мне казалось, что Юг не станет звонить в полицию, мне казалось, что он никуда не уйдет – так и будет сидеть в темной гостиной рядом с телами Дидима и дочери, сидеть неподвижно, освобождаясь от мыслей, желаний и воли, и, когда опустеет совсем – дом сам собой вспыхнет и сгорит дотла, похоронив Юга, Дидима и Ольгу, прах к праху…
Если бы Бобинька и Юг были письмами, – подумал я вдруг, – они остались бы недописанными. Или неполученными. Отправленными, но не полученными.
И столько таких недописанных писем было в нашей жизни, столько недосказанных историй, что впору подумать, будто мы сознательно свою жизнь не доживаем, не долечиваем, смиряясь с тем, что рано или поздно болезни опять вылезут, и хорошо, если не убьют нас…
Незавершенность всех форм жизни и языка, нежелание или неумение существовать в определенных пределах – в этом можно усматривать и великое жизнеспасительное преимущество России, не помнящей зла, и великий исторический ее изъян, не позволяющий достигать совершенства – и заставляющий снова и снова возвращаться к собственным началам, не довольствуясь формой для того содержания, которое не находит гармонии и подчас калечит людей и самое общество, словно навсегда увязшее в мучительном поиске выхода из незатухающей архаической битвы богов и героев…
Незавершенностью отдавала и сцена смерти Дидима. Надо признать: она втайне даже раздражала меня своим несовершенством.
Хороший сценарист тщательно прописал бы эту мизансцену, а камера показала бы крупным планом лица участников: сначала мое, потом Шашино, затем на мгновение – лицо Дидима, попытавшегося сорваться с места, а уж потом – невозмутимое лицо Юга. После этого камера отъехала бы, чтобы зритель полюбовался композицией: я полулежу на диване, обнимая упавшую на меня Шашу, Дидим – откинувшись на спинку кресла, Юг – в прежней позе, словно это и не он стрелял.